Скорее всего, эти родители лукавят. Они еще слишком молоды, чтобы вот так по-старчески просыпаться в семь утра, прислоняться к радиоточке, завтракать и получать от этого удовольствие.
Я думал, что на вторую неделю я точно привыкну. Но не привык ни на вторую, ни на третью. Ни на четвертую. Я уставал. И усталость эта копилась. Очень хочется спать. Пожалуйста, Лука, еще полчаса. Просто полежи рядом. Папа не выспался. Все еще спят. Все собачки. Все котятки. Все птички. Все гребаные позитивные диджеи утренних радиоэфиров. Давай и мы поспим чуть-чуть. Глаза закрыты. Не верится, что начался новый день.
Вытаскиваешь себя из постели. И приходишь в оцепенение. Не столько от смертельного желания поспать, сколько от осознания того, что впереди долгий новый день. И он, черт возьми, ничем не будет отличаться от вчерашнего. Или завтрашнего. Никаких новых событий. Никаких новых людей и эмоций, как это было в командировках.
Маленький ребенок — это строгая дисциплина. Строжайшая. Почти как в армии. Ты четко понимаешь, что тебя ждет через пять минут. Или через пять часов. Встал, поели, поиграли, оделись, вышли на улицу, прокатились с горки, уснули. Встали, поели, поиграли, оделись, вышли на улицу, прокатились с горки, уснули. Встали, поели, поиграли, оделись, вышли на улицу, прокатились с горки, уснули. Иногда меняем игрушки на другие игрушки. Иногда меняем горку на качели. И уже это ничтожное разнообразие — разнообразие. Этот набор действий влияет очень сильно и очень странно. В голову лезут эгоистичные мысли: а где во всем этом я сам?
Дня через четыре горок и игрушек я попытался выцарапать хоть десять минут в день на себя. Но всякий раз, когда ложился на диван и открывал фейсбук, накатывало чувство вины: мой сын скучает на полу с неваляшкой, а я уставился в ленту друзей, постящих котят и белочек. Какого черта? В итоге я сползал к Луке и неваляшке. Или плелся на кухню готовить конину. Готовить, конечно, громко сказано. Просто открывал баночку.
Еще из пугающего. Он не разговаривает. Я все время что-то рассказываю, пою. Включаем новости, я объясняю Луке, где корреспондент врет. Садимся листать книжку, я с выражением читаю и стараюсь вжиться в образ лирического героя «Доктора Айболита». Едим конину, я скачу, как лошадка, по комнате, рассказываю про вегана Моррисси. А он молчит. Ничего не отвечает. Разговор в одну сторону. Разве это общение?
В нашем подмосковном городке, куда мы на время вернулись после рождения Луки, был небольшой лес. Ну как лес? Сосновый парк. Там тихо и приятно. Там ничего не происходит, хороший воздух и, как в Варанаси, за последние десять тысяч лет ничего не изменилось. Просто вековечные сосны раскачиваются на ветру. И все. Идеальное место для прогулок с детьми. Этим там и занимаются местные мамочки. Туда ходили и мы с Лукой. Там мы проводили по четыре часа в сутки. Разговаривали с деревьями, охотились на дятлов, устраивали свой собственный «пикник «Афиши»». Я включал маленький магнитофончик с песнями Кортни Лав. Лука почему-то любил вдову Курта Кобейна и легко и безмятежно засыпал под ее истерики.
В этом парке, обезумев от одиночества, я попытался хоть как-то социализироваться. Сидение в четырех стенах в компании только лишь безмолвного сына нужно было чем-то разбавить. Хоть каким-то диалогом. Но друзья — на работе. Родители — ремонтируют дачу. Доставать жену своими ничтожными на фоне ее серьезных забот жалобами нельзя. В общем, списав себя со счетов, я решил окунуться в новый для себя мир мам с колясками. Это те самые мамы, которые лукаво улыбаются, говоря, что ничего страшного в хроническом недосыпе нет. Это те самые мамы, которые посвящают свои жизни борьбе с бестолковыми педиатрами. Это те самые мамы, мечты которых в конечном итоге сводятся к желанию найти хорошую няню. Но хороших нянь, кажется, и вовсе меньше, чем даже хороших политиков.
Я наблюдал за этими женщинами каждый день, и мне казалось, что они все больше и больше сливаются с обоями своих унылых хрущевок. Они, как и я, катят скрипучие коляски и, как и я, скучают по полноценной жизни. Но почему-то боятся признаться об этом вслух. Вместо этого они снова и снова рассказывают друг другу про все виды пищевых аллергий. Про то, что в «Кораблике» сок дешевле, чем в «Карапузе». Про то, что срыгивание — это нормально до года. А после года — уже проблема. Про то, что подгузники трусиками лучше и удобнее, потому что не протекают.
Я вклинивался со своей коляской в группки мамаш, слушал их, следил за ними. Со временем стал неплохо разбираться в женской груди. Сходу стал определять, кто еще кормит, а кто уже давно нет. У кого пострадали соски, а кто держится молодцом. Кто злоупотребляет бюстгальтерами с жесткими чашечками, чтобы скрыть неминуемые послеродовые потери, а кто наоборот, за открытость и естественность. Я, наконец, узнал, что есть такие тетки, которые намеренно с самого рождения ребенка отказываются от грудного вскармливания, чтобы сберечь свои формы. Но с такими тетками я даже не пытался подружиться. По-моему, это фашистки.
Большинству мамочек я нравился. Во-первых, потому что других мужчин в этом парке никогда не было. Это все-таки очень женское место. Во-вторых, я мог легко поддержать любой их разговор: а темы, как я уже написал, были ограничены пищевыми аллергиями и подгузниками. В-третьих, в то время я выстриг себе нехилый ирокез и казался неотразимым панком. В-четвертых, и это самое грустное, каждая третья мама с коляской оказывалась матерью-одиночкой. И это «в-четвертых» все сильнее погружало меня в послеродовую депрессию.
Вместо дерева Бодхи в парке раскачивались сосны. Да и я ни разу не Гаутама. Но все-таки кое-что я для себя тоже решил.
Материнство — это счастье. Но кроме счастья это еще и адский труд. Материнство — это счастье. Но кроме счастья это одиночество: ни один муж никогда до конца не поймет страдание жены с маленьким ребенком; особенно муж, не вылезающий из командировок.
В какой-то момент я, как и мой сын, перестал разговаривать и начал слушать. Слушать этих одиноких мам с мешками от недосыпа. Слушать и понимать их. Почти все они с появлением детей совершили одну и ту же ошибку. Они зачем-то убедили себя в том, что малыш — это центр вселенной, что все должно крутиться вокруг него. Время, внимание, заботы, любовь, раздражение и все остальное. Но это неправильно. Ребенок в семье — это не самое главное. Главное в семье — это семья.
Ограничить свою вселенную подгузниками и неваляшкой — ошибка, которую я поначалу сам совершал изо дня в день. Бежать сломя голову в семь утра на кухню готовить кашу — ошибка. Сначала поцеловать мужа/жену, а каша потом. Иначе — бытовуха и беда. Не смотреть по сторонам, не слушать музыку, не читать фейсбук, не иметь ни одной темы для разговора — кроме подгузников — это ошибка. Не заметишь, как сам станешь подгузником. Причем использованным.
Да и в Индию мы зря перестали ездить. Луке бы наверняка понравился и этот поезд, и этот масала-чай, и этот один на весь поезд беззубый проводник-пакистанец с проступающими сквозь рубашку пятнами пота.
* * *
Юля вернулась домой на исходе лета. Мы с Лукой как раз доламывали неваляшку. Татьяна Алексеевна прекрасно перенесла операцию. Никаких признаков болезни больше не было. Юля зашла в детскую комнату и, увидев нас на полу, улыбнулась:
