«Покажи мне», – попросила я женщину в белом. Мы всматривались друг в друга и ждали.
Когда я сошла с поезда, улицы словно бы сияли. Я зашла в винный на углу Северной 6-й и Бедфрод. У мужика за прилавком были длинные волосы и усталые собачьи глаза, но эти глаза были ярко-голубые, и он приглушил «Бигги», которые орали из магнитофона, когда я вошла.
Я просмотрела все до единой бутылки, но не нашла ничего знакомого. Через десять минут я, наконец, набралась храбрости спросить:
– У вас есть недорогое шардоне?
Мужик спрыгнул с прилавка. Почему-то и сам он, и его одежда были заляпаны краской, а за ухом торчала сигарета.
– Вы какое шардоне любите?
– Э… – Я сглотнула. – Французское?
Он кивнул.
– Ага, другого ведь и не бывает, верно? Куда там до него калифорнийскому пойлу! Как вам это? У меня есть охлажденное.
Заплатив, я прижала пакет к груди. Я бросилась домой, опрометью перебежала на другую сторону Грэнд, чтобы мою радость не испортили демоны, развалившиеся и шатающиеся перед «У Клема». И на четыре пролета лестницы я тоже бежала, перемахивая через две ступеньки, позаимствовала штопор и кружку Джессе и последний пролет неслась во весь опор, а на крышу выскочила, точно собиралась взлететь.
Небо было как на картинах. Нет, картины пытались передать этот закат. Небо горело огнем и плевалось искрами, оранжевые облака были оторочены пурпуром, как пеплом. Окна каждого небоскреба на Манхэттене зажглись, точно сами здания снедало пламя. Я задыхалась, была перевозбуждена после музея. Сердце у меня ухало. Голос произнес: «Придется тебе с этим жить», а другие загомонили: «У тебя получилось! У тебя получилось», и у этого оглушительного, жгучего хора я спросила: «Что получилось? С чем жить?»
Я нечаянно застукала их в раздевалке. Сидя на свободном стуле, закинув ногу на ногу, Симона уже в форменных «полосках» говорила громко. Джейк перед своим шкафчиком застегивал рубашку. Оба удивленно воззрились на меня. Обвиняющая тишина.
– Извините. Мне уйти?
– Конечно, нет, – сказала она.
Но ни одна, ни другой ничего не добавили. Глядя на меня, Джейк стащил джинсы, переступил через них и снова повернулся к Симоне.
– Не обращай на него внимания, – сказала она. Прозвучало как приказ, и я повиновалась. Я отвела взгляд.
– Пошел! – крик Шефа звучал как вызов или пароль. Правильным отзывом было «Беру!»
– Шесть и шесть. Сорок Пятый, на двоих, – изрек Шеф. Его глаза не отрывались от ленты тикетов из сервис-принтера. – Пошел!
Выбросив вперед руки, я схватила поднос. Шел еще один день давящего зноя. По всему городу отказывали кондиционеры. Протиснувшись в тепловатый обеденный зал, я заметила, что на блюде с устрицами у меня в руках плавится лед. Среди подтаявших осколков льда плавали бледно-голубые тушки. Выглядело отвратительно. Выражение «Шесть и шесть» ничего для меня не значило. Я забыла проверить, какие у нас сегодня устрицы. Я забыла, к какому столу мне идти. Мимо проплыла Симона, и я потянулась к ней.
– Извини, Симона, но какая устрица тут какая? Ты не знаешь?
– Помнишь, как их пробовала? – Она даже не взглянула на тарелку.
За «семейным обедом» я устриц не попробовала. Я не посмотрела в пометки к меню.
– Помнишь, как их пробовала? – снова спросила она, на сей раз медленно, словно у умственно отсталой. – Устрицы с Восточного побережья поменьше. В них больше морской соли, больше минеральности. Устрицы с Западного побережья поупитанней, более сливочные, более сладкие. Они даже внешне различаются. У одних раковина плоская, у других – более выпуклая.
– О’кей, но какая на этом блюде какая?
Я поднесла блюдо поближе к ней, но она отказывалась смотреть.
– Они уже в воде плавают. Отнеси их назад Шефу.
Я затрясла головой. Решительно нет.
– Ты не будешь такие подавать. Отнеси их назад Шефу.
Я снова затрясла головой, но закусила губу. Мысленно я увидела, что меня сейчас ждет. Его гнев, его ор из-за растраты продуктов, мое смущение. Но я могла бы посмотреть в пометки к меню, пока буду ждать следующую порцию. Я смогу услышать снова номер стола. Я справлюсь.
– Ладно…
– В следующий раз посмотри на них, но пусти в ход язык.
Менеджеры укрепляли свой авторитет, переставляя то и это в зале. У станций официантов они перемещали блокноты и сдвигали чеки, на барной стойке перекладывали с места на место тикеты. Они доставали бутылки белого вина из ведерок со льдом, вытирали их и заново расставляли в новом порядке. Они останавливали тебя, когда ты бежала мимо, явно спешила, и спрашивали, как ты тут обживаешься.
Симона сохраняла свой авторитет за счет центробежной силы. Куда бы она ни направилась, ресторан словно бы тянулся за ней, подхваченный попутным ветром. Она руководила остальными официантами за счет умения концентрировать и перенаправлять их внимание – вектором служила ее собственная сфокурсированность. Это она устанавливала правила и рамки, в которых протекала смена.
– Как зовут того бармена? Того, кто разговаривает только с Симоной? – спросила я у Саши. Я очень старалась говорить небрежно.
Саша принадлежал к нашему небольшому племени бэков. Он обладал какой-то неземной красотой, которая сделала бы его моделью: широкие, инопланетные скулы, яркие синие глаза, чуть припухшие, словно от укуса, надменные губы. Взгляд у него был таким холодным, что сразу становилось понятно, что он повидал все и вся, побывал богатым и бедным, влюбленным и брошенным, убийцей и на волосок от смерти – и ни одно из этих состояний особых восторгов у него не вызвало.
– Бармена? Джейк.
До сих пор я и не слышала, чтобы Саша разговаривал. Он был русским и, хотя явно бегло говорил по-английски, не давал себе труда придерживаться его правил. Акцент у него был элегантный и комичный разом. Нарезая хлеб, он делано закатил глаза.
– О’кей, Полианна, давай-ка расскажу тебе парочку прописных истин. Ты слишком уж новенькая.
– И что это значит?
– А что, по-твоему, это значит? Джейк съест тебя на обед и косточки выплюнет. Ты вообще знаешь, о чем я говорю? После такого уже не попрыгаешь.
Я пожала плечами, будто мне нет дела, продолжая наполнять хлебные корзинки.
– А кроме того. Он мой. Только тронь его, и я горло тебе, мать твою, перережу, помяни мое слово.
– Тишина на кухне! Пошел!
– Беру!
Помидоры были всех цветов: желтые, зеленые, оранжевые, пурпурно-красные, крапчатые, полосатые, пятнистые. Одни напоминали сморщенные головы, и другие готовы были взорваться соком. «Трещали по швам», как называл это Шеф, когда выпуклости и впадины как будто стремились разбежаться. Кухню заполонили странной формы, гадкие с виду помидоры. Они пахли как зеленая внутренность растений, как сок деревьев, как грязь.
