– Чтобы потом не сказал, что я сломала тебе жизнь!
– Я даже сейчас не понимаю, правду ты говоришь или играешь.
– Я не играю, Макс. Есть люди, которые приходят, есть, которые уходят, есть те, что остаются. От них-то все и зависит. Знаешь, чего я больше всего боюсь?
– Чего?
– Лжи.
– Что же в ней такого страшного?
– То, что она заразна.
– Хоть сейчас ты можешь быть откровенной?
– Конечно, сейчас только вены вскрою, – блеснула она лезвием ножа.
– Где ты его нашла, – стал я приходить в себя.
– Я же говорила, что он в сердце, в котором ты так любишь прятаться.
– Твоя правда, нет лучше убежища, чем чужое сердце. Я помню, как ты затаилась в моем под другим именем, когда мы только познакомились.
– Это была маска, за которой я претендовала на тебя, – протянула она мне нож. – Каждая любовь рано или поздно приносит кого-то в жертву. Бывает, принесет, а тебе уже и не надо.
Часть II
Каким-то ветром меня занесло на филфак. Я начал преподавать испанский в этом институте благородных девиц. Мужчин не хватало. Единицы из них, видимо, как и я, попадали сюда случайно.
Филфак издревле считался рассадником женственности и безнравственности, так как нравиться девушкам здесь было некому и они увлекались чем попало. Первый раз, когда я вошел в аудиторию – будто лишился девственности. Так было еще несколько раз, пока не привык и не освоился. Я чувствовал, как на меня смотрят, но еще не мог получать от этого удовольствия. Это можно было сравнить с молодой женщиной, едва начавшей половую жизнь. Когда любопытство уже удовлетворено, а наслаждение еще не пришло. И вот в ожидании оргазма она останавливается, то ли перевести дыхание, то ли покурить, то ли позвонить маме и спросить, что делать дальше, когда же наконец будет приятно. Я держался до последнего, точнее сказать, мораль меня держала и не давала расслабиться, почувствовать себя султаном в гареме. Несколько лет ушло на акклиматизацию. Разница в возрасте практически стерлась. Робость уходила, но медленно, как бы я ее ни подгонял.
У меня не было большого опыта близкого общения со студентками, скорее в этом общении мне приходилось ощущать себя подопытным. Так, пара-тройка недолгих бездетных платонических романов.
Эпоха романтизма. Я смотрел на мир, на девушек чистыми сухими глазами. А они на меня.
Вероника
Сегодня семь прекрасных баб глядели на меня в упор. Подсознательно я еще на первом занятии с этой группой выделил самую симпатичную. Если препод говорит, что у него нет любимчиков, то он, безусловно, лукавит. Не верьте, даже преподу нужна муза, на которой он и сосредоточит свое внимание, словно она не что иное, как глаза данной аудитории. В этом, несомненно, есть эстетическое удовольствие. Даже говорить легче, когда в атмосфере витает симпатия. Она словно кислород, которого иногда так не хватает для легкости общения.
На этот раз это была брюнетка, звали ее Вероника. Чистое загорелое лицо, ни песчинки, ни соринки, ни лишних эмоций, ни вызывающего макияжа. Ровные белые зубы, казалось, освещали помещение, когда она улыбалась, и покусывали воздух, когда она отвечала. Трудно было не восхищаться, а так как трудиться я не очень любил, все произошло как-то само собой. Всякий раз, когда наши взгляды сталкивались, возникали волны. Не могу сказать, что все из них были порядочными, потому что там, где есть теплая вода, всегда хочется скинуть одежду и окунуться. Я видел, как жадно вздымается ее грудь, как она то и дело поправляет волосы и старается не смотреть на меня, чтобы не смущать аудиторию. После одной из пар она подошла ко мне с раскрытым конспектом и попросила объяснить тему прошлого урока, где мы разбирали будущее время. Нет ничего проще, чем предвещать будущее, гораздо сложнее объяснять прошедшее. Со студентами я старался общаться на «ты».
Она подошла ко мне, как подходит мать к любимому сыну, гибкая и ласковая. Я и раньше замечал ее ладно сложенную фигуру, стройный ноги, несущие дивные бедра, длинную шею, красивую головку с локонами вьющихся волос, аккуратно заправленными. Лишь некоторым, особо отличившимся прядям разрешалось спадать ниц, на плечи. От Вероники пахло свежестью и весной. Парфюм настолько гармонировал с ее внешностью, что я готов был поверить в то, что именно так пахла ее кожа. Мне потребовалось пятнадцать минут, чтобы все объяснить, а ей записать, затем я предложил прогуляться, хотя бы до метро. Она согласилась. Думает ли человек о сексе, когда гуляет. Если я об этом думал, значит человек действительно меня заинтересовал. Подумал и испугался, смогу ли я свою студентку, если вдруг до этого дойдет, аморально ли это. По дороге почти не разговаривал и не пытался ее развлекать. Молчанием мы разбили парк. За решеткой томился сад. Таврический. Сады тоже сажают.
Я улыбнулся, Вероника это заметила.
– Сад, и за решеткой, смешно, правда? – улыбнулась она мне в ответ.
– Сады тоже сажают, – повторил я свою мысль. – Ты читаешь мои мысли.
– А иногда их разбивают, – рассмеялась она своим женским началом. Она смеялась звонко и очаровательно, и эхо этого смеха отдавалось во мне улыбкой. Я почти не смеюсь, лишь изредка выражая что-то подобным смеху. Я сдержан, это я смешу, я развлекаю, я, как и всякий мужчина, получаю от этого больше, чем если бы смеялся сам. Я – шут. Мне нравилось быть ее шутом.
Женский смех обогащает среду озоном, чем больше женщина смеется, тем больший интерес она чувствует к мужчине, тем легче ему дышать, строить многоэтажные замки для малоимущих на внимание женщин. У меня выросли крылья. Мне тоже по вкусу больше были оптимистки. Лакмус гармонии в паре – женский смех, а потом уже мужской. Мужчины могут смеяться или не смеяться, но если в семье не звучит женский смех – беда.
– Перестань, слышишь! Ты разбиваешь мне сердце, – не верил я своим ушам. Бывает, конечно, что мысли совпадают. Но мне казалось, что я всегда мыслил неповторимо. Потом я вспомнил, как в конце XIX века одной радиоволной накрыло сразу нескольких ученых, в результате, в каждой уважающей себя стране существует свой изобретатель радио. Мне стало спокойнее.
– Больше не буду, – окончательно умиротворила меня Вероника.
– Кстати, когда его разбили, в прудах плавала стерлядь.
– Видимо, уплыла?
– Скорее всю выловили. Сначала парк был закрытым, а когда открыли… – не знал я чем закончить.
– Рыбе не понравилось, рыба ушла.
– Ушла в себя и замолкла навеки.
– Не, думаю ушла в себя она гораздо раньше, и не здесь, – наблюдал я за красивым лицом Вероники. Как оно двигалось и производило на свет слова, взгляды, улыбки и смех. И все легкомысленно гармонично.
