Я достал сковороду, поставил на огонь и плеснул туда масла.
Фортуна нашла в шкафу муку и, предварительно посолив, принялась макать в нее корюшку. Скоро та нервно зашипела в масле. Кухня наполнилась жареным воздухом. Запах жареной рыбы был неумолим.
– Может, вина? – предложил я, уже открывая дежурную бутылку каберне- совиньон.
Через несколько минут все четверо приступили разбирать жареную корюшку на запчасти.
– Вкусно? – посмотрел я на Беллу. Словно только сейчас смог ее раскусить. И будто только она сейчас обладала вкусом.
«По-моему надо прекращать, я становлюсь слишком назойливым, теряю бдительность», – спрятал он глаза в корюшку.
– Нет слов, – вытерла она губы о салфетку, взяла очередную рыбку и улыбнулась пунцовыми губами в ответ.
– Очень, – тоже был небогат на слова Альберт.
Фортуна держалась особнячком. Небольшой изысканный особнячок, построенный неизвестным испанским архитектором середины XX века в стиле мудахер, что сочетал в себе и восточный колорит и европейскую строгость.
Горка идеально обглоданных косточек выглядела словно некая стеклянная конструкция в стиле постмодерна для украшения особняка. Большой Каприз.
– А куда бы вы нам еще посоветовали сходить? – закончил с очередной корюшкой Альберт.
– А где вы уже были?
– Да много где.
– Ну, – начал я перебирать в голове достопримечательности. – Под дождем уже были? – не нашел я ничего оригинальнее.
– А как же, – засмеялась Белла. Она смяла салфетку, на которой предварительно оставила губы, бросила в тарелку и отодвинула ее в сторону.
– Питер начинается с дождя.
– Как недавно пишет мне один мой одноклассник, который живет в Майми. «Мокро, холодно, одиноко. Что ты нашел в этом Питере?» – вопросительно посмотрел я на всех.
– Себя, – ответил за них. Фортуна недоверчиво отвела голову. Ресницы ее припорошило удивлением.
– В этом городе каждый чувствует себя хозяином положения, пока в один прекрасный день не поймет, что находится на службе.
Фортуна тихо рассмеялась.
– Представила тебя на секунду в шинели, в метели, охраняющим Александрийский столп.
– Ага. Застолпил себе место под дождем.
– Так куда нам еще можно сходить? – снова напомнил о себе Альберт.
«На, идите на…» – произнесла я про себя. Никто меня не услышал, кроме Макса. Он такой дурачок, он все понимает без слов.
* * *
– Мое любимое место? У меня их много.
– Хотя бы любимый дом, – завязывал разговор Альберт.
– Наш, – посмотрел я на Фортуну, которая выглядела потерянной, но я вовремя подобрал ее, сделав пару шагов вперед. Приобнял. Она через силу улыбнулась. Скорее сейчас это была сила трения, чем притяжения.
– Доходный дом Р. Г. Веге – построен в начале XX века.
– А чем он так обязан? – не отпускал меня Альберт.
– Доходами, – отшутилась за него Белла.
– Точно. Так и есть, – налегло уже на меня полнотело Каберне. – Мне всегда хотелось быть богатым, но щедрым. Но как это совместить?
– Бери от жизни все и делись.
– Как у вас все просто. Наверное, вы счастливые люди.
– Мне не нравится слово наверное. Какое-то оно никакое, без веры, – поправила меня Фортуна.
– Хорошо, вы счастливые люди. А у нас, у питерцев все сложно. Все через одно сердце.
– Да ладно тебе, Макс. У нас только цветочки, в Москве ягодки. В Москве сложно.
– Ну ты сравнила.
– В Москве всегда сложно, если тебе там просто, значит, ты не в Москве, ты в Питере, – поддержала Фортуну Белла. Все улыбнулись.
– А как он выглядит, этот дом? – решил вернуться к дому Альберт.
– На руках не объяснишь. Серые камни, из которых собран огромный дом, словно серые глаза Питера, на входе два атланта держат на руках часы, если посмотреть под определенным углом, будто держат само время. Но время неумолимо и держать его трудно, тяжело, да и не нужно. Пусть идет. И стоит только так подумать, оказывается, оно никуда и не собиралось уходить.
– Время уходит от тех, кто не заметил, как оно пришло, – блеснула остроумно Фортуна.
– Зачем приходило, непонятно, – подхватила тему Белла.
– Полечить. Ведь кроме всего прочего оно таких лечит.
– А вас?
– Бывает. Летом лечение эффективнее, осенью так себе.
– Почему лето лучше лечит, чем осень?
– Зеленка всегда меньше щипет, чем йод.
– Браво! – захлопала в ладоши Белла.
Альберт тоже улыбался. Потом спросил:
– А где он стоит?
– Кто?
– Дом. Надо будет взглянуть, – начал искать одобрение в глазах жены Альберт.
– Крюков канал. Рядом с Мариинкой. В этом доме, кстати, жили многие из наших великих музыкантов.
– Какие? – не унимался Альберт.
– Точно знаю, что Чайковский и Рахманинов. Вы в Мариинке были?
– Да нет. Хотели, но билеты только на оперу. Мы не очень ее понимаем.
– Опера, как женщина, ее не надо понимать, ее надо слушать.
– А делать по-своему, – добавил весело Альберт.
– Ключевое слово – делать, – посмотрела на него прохладно Белла. Глаза стали еще более синими. Будто включила кондиционер.
«Я бы с такой сходил и на балет, и на оперу, и на хоккей, и на футбол… Налево», – подытожил мой внутренний голос.
«Только попробуй, сразу пойдешь на… все четыре стороны», – посмотрела так же холодно на меня Фортуна, будто лишила фарта.
– Вы сходите, там один зал чего стоит, – не нравился мне весь этот напыщенный разговор. – Пожалуй, вы правы, лучше для начала на балет. Дорого, конечно, но того стоит, – запил я па-де-де вином.
Макс взял со стола клубничку, посмотрел на нее, потом на гостей:
– А еще лучше не в Мариинский, а в Елисеевский.
– Макс, – взглянула на меня, словно предупреждающий знак, Фортуна.
– Клубника навеяла…
– Вы нас совсем за кого принимаете, – шутливо ответила Белла. – Думаете, мы не знаем Елисеевский?
– Мы вроде бы проходили его, когда гуляли по Невскому. Симпатичный такой магазин. Особенно витрина.
– Чего же не зашли?
– Сытые были, – кинула в шкатулку нашей кухни жемчужное ожерелье улыбки Белла. Словно пришла с вечеринки и начала сбрасывать с себя ценности, вещественные и духовные.
– Понимаю. – Я поднял руки в знак плена. – На сытый лучше полежать.
