– Мы познакомились в двадцать втором году.
Фалько улыбнулся – прошлое оживало.
– Город пылал до самой гавани. Ты поднялась на борт вся в черном… рука на перевязи… Оглядывалась по сторонам с каким-то вызовом… Больная, в сильном жару… Смертельно бледная и божественно красивая…
– Это была другая Мойра. – Левой рукой она сжала его запястье. – Das Dort ist niemals Hier… Ты читал Шиллера?
– Нет.
– «Там не будет вечно здесь»
[19].
– Да я понял. Чтобы догадаться, не надо быть Шерлоком Холмсом.
– Любишь ты прикидываться дикарем.
– Клянусь, я не знаю, кто такой был этот Шиллер… Композитор?
– Молчи, идиот!
Самокрутка догорела.
Фалько затянулся в последний раз и погасил крошечный окурок. Потом налил себе в стакан еще абсента и воды.
– Мне понравилось тогда, как ты на меня смотрел, – Мойра говорила врастяжку, разделяя слова долгими паузами, словно засыпая. – И как подошел с такой детской улыбкой… предложил помочь… Потом я узнала, что ты дал денег морякам, чтоб устроили меня получше… А в Афинах пришел навестить меня в больнице.
– Я хотел тебя.
– Ну и получил, чего хотел. И тебя не смутило, что у меня нет руки… Ну, или ты притворился, что тебя это не смущает. Когда мы разделись и легли, я думала, тебе будет неприятно касаться моего изувеченного тела.
– Есть рука или нет – неважно. Ты была божественно красива.
– А как я завывала, помнишь? Как сука в поре… Ты заткнул мне рот ладонью, как кляпом, чтобы не переполошить соседей, а я искусала твою руку до крови.
– А ночью плакала. Думала, я сплю.
– Это не из-за тебя.
– Знаю. Потому и не стал тебя утешать. Притворился спящим.
– Я вспоминала Смирну… Всех, кто там погиб… Мужа. Сына.
– Понимаю.
Граммофон замолчал, но Мойра ничего не сказала и не шевельнулась. Не хотелось вставать и Фалько. Он впал в истомное, блаженное оцепенение, и казалось, любое движение происходит замедленно. Чтобы продлить это ощущение, он протянул руку к столику и нащупал еще одну сигарету.
– Ты был совсем юным тогда, но и у тебя на сетчатке глаз отпечатались твои собственные горящие Смирны… Я слышала, как ты вставал ночью, ходил по комнате, курил, искал аспирин, когда у тебя совсем нестерпимо болела голова… – Она взглянула на него и спросила как бы вскользь: – Это продолжается?
– Да.
– Я думаю, тогда тебе не стоило бы курить это…
– Да я отлично себя чувствую.
Пламя зажигалки осветило суровое лицо. Повседневную маску. Он глубоко затянулся – заполнил легкие дымом, который далеко-далеко отодвигал мир и его самого.
– Ты – человек бессовестный и причудливый, – сказала она через секунду. – Но даже твои собственные подлости не делают тебя подлецом. …И эта наглая улыбочка, и этот опасный взгляд.
Фалько хотел было, не отвечая, передать ей сигарету, но Мойра качнула головой. Расширенные зрачки будто впивались в его лицо.
– Не довольно ли? Неужели не боишься, что тебя убьют?
Он улыбнулся молча и снова втянул дым.
– Нет, не боишься, – заключила Мойра. – Ты ведь из тех, кто уверен, что сами знают, когда бросить женщину, когда пить, а когда и жить. Но ведь и вы иногда ошибаетесь.
– Хорошо сказано.
– Вычитала эту фразу где-то, не помню где… А может, и не вычитала… Ее бы мог произнести и мой Клайв. И я. И ты.
Слова ее доходили до Фалько будто издали. Звучали приглушенно и медленно. Она так говорит – или я так слышу, подумал он.
– Я никогда не спрашивала, случалось ли тебе убивать, – вдруг с неожиданной живостью проговорила она.
Она подвинулась чуть ближе, приникла к нему. Сквозь тонкий шелк он ощутил тепло ее тела. Полы кимоно разошлись, открывая лобок. Выбритый, отметил Фалько.
– Ты мне сказала как-то… – припомнил он. – «Мне нравится, что ты делаешь то, о чем другие лишь мечтают».
Мойра не сводила с него затуманенных ошалелых глаз.
– Я согласен с этим, – сказал он, чувствуя, что слова даются ему с трудом. – Я много думал… Потому я и любил тебя какое-то время… Если я вообще способен кого-то любить… По крайней мере, мне казалось, что это любовь.
Шевельнув рукой, он осторожно прикрыл ее наготу тканью кимоно.
– Что толку вспоминать… Что было, то прошло.
Притихшая было Мойра чуть слышно засмеялась.
– Когда-нибудь ты состаришься, друг мой.
– Вполне возможно.
– А если повезет – не доживешь… Потому что не могу представить тебя стариком, который смотрит, как скатываются дождевые капли по стеклу.
– Во всяком случае, вспоминать буду тебя. Ты – одна такая.
Не успел он договорить, как почувствовал удар в бок.
– Лгун… Был мошенником – и останешься.
Фалько захохотал и, подавившись дымом, закашлялся. Сигарета уже обжигала ему кончики пальцев. Он сунул ее в пепельницу.
– Самая заветная мечта одной такой женщины – пережить самое себя. – Она осторожно прикасалась к его лицу. – Ну, и сам видишь… Обороняешь крепость, где нечего больше защищать.
Она снова чуть подвинулась, освобождая ему место. Голова у Фалько медленно кружилась, унося его в те края, куда звуки доходили с промедлением, где движения казались нескончаемыми. Он лег на диване ничком, положив голову на живот Мойре.
– Я тоже не представляю, – сказал он. – Но жизнь порой такие шутки шутит…
– Нам бы надо умереть так же, как жили, – Мойра погладила его волосы. – Не веришь в это?
– Верю. Но это случается так редко.
– Ну, расскажи… Расскажи мне, пожалуйста… À l’ombre de nos amours… Под сенью нашей давней любви. Давней, милой, нежной любви – и нынешней меланхолической дружбы.
– Да какой из меня рассказчик…
– Ну, прошу тебя…
Здесь хорошо, подумал Фалько, прижимаясь щекой к ее животу. Удобно и уютно… как у матери на руках. Он заставил свое блаженное оцепенение прерваться словами.
– Знать, что жизнь… – начал он очень медленно, – это шутка дурного тона, полная случайностей, врагов и чертиков, выскакивающих из коробочки, – это единственное, что дает возможность шутить над всем. – Он повернул к ней голову. – Как тебе?
– Шутить с такой чудесной и губительной улыбкой, как у тебя?
– Например.
