– На помощь! – кричал на бегу человек. – Помогите!
Он уже достиг края эспланады, когда Фалько поднялся – левое запястье дергало острой болью – и бросился вдогонку.
– Караул! На помощь! – продолжал вопить убегающий.
Фалько прибавил ходу. За спиной он слышал шаги Паука.
– На помощь!
Фалько на миг подумал, не бросить ли это. Если убежит – все пропало. Если все же сцапаем, но кто-нибудь – полицейский, скажем, – придет на выручку, будет еще хуже. Самое что ни на есть «на месте преступления». Размышляя таким образом, он продолжал нестись во весь дух: легкие резало от напряжения и от ушиба, но тут беглец поравнялся с повозкой, и оттуда проворно спрыгнула и загородила ему дорогу чья-то тень.
– На по…
Когда Фалько подоспел, человек барахтался на земле, а Кассем одной рукой держал его за шею, а другой зажимал рот.
Задыхаясь, Фалько остановился, согнулся, упер руки в бедра. Рядом он слышал свистящее дыхание Паука. Через несколько секунд, немного оправившись, Фалько вытащил пистолет, наклонился, ощупью определил, кто где – не хватало только садануть мавра, – и ударил беглеца по голове. Тот захрипел под пальцами Кассема и обмяк.
– Очень надеюсь, что он и впрямь красный комиссар, – сказал Фалько, пряча оружие.
– Он и есть, – подтвердил Паук между двумя глубокими вздохами.
Мавр поднялся, и Фалько потрепал его по плечу:
– Молодец.
На смуглом лице вновь вспыхнула улыбка.
– Аль хамду ли-лях. К вашим услугам.
Фалько огляделся. Каким-то чудом вокруг никого не оказалось. Ни здесь, ни наверху. Ни одного неудобного свидетеля. Паук хлопал себя по плечам, стряхивая дождевую воду.
– Как мы с тобой кувыркнулись-то… Акробатический этюд… – сказал он.
– Ох, и не говори.
Фалько потер поясницу и кисть, глядя на неподвижное тело у своих ног.
– Здоров бегать, сволочь… – он наклонился и обшарил его.
– Да тут забегаешь…
Фалько выпрямился, держа в руках бумажник. Красный оказался безоружен – в карманах у него был только перочинный ножичек. Его Фалько выбросил, а бумажник сунул к себе в карман.
– Хорошо еще, без ствола… Мы с тобой могли бы по лишней дырке схлопотать.
Паук язвительно рассмеялся сквозь зубы:
– Расскажу в Саламанке – все лопнут со смеху… Любимчик и баловень адмирала, неустрашимый шпион – плюх наземь! А этот сукин сын хрясь его зонтиком, а потом скок через него, как через колоду, и – деру… Незабываемая картина, ей-богу! Редкое зрелище! Спешите видеть! Помирать буду – не забуду этот танжерский цирк.
– Заткнись, а?
Втроем они подняли бесчувственное тело и перевалили на телегу. Фалько сел рядом с Кассемом, который отвязал мула и разобрал вожжи.
– Куда повезешь? – спросил Фалько.
– Твой спокойна будь, – ответил мавр. – Тут близко.
– Ты молодец, – повторил Фалько, оделяя его еще одной сигаретой. – Если бы не ты, упустили бы.
Он дал ему прикурить и в свете пламени увидел, что тот снова улыбается.
– Твоя спокойна будь… Знаю куда… Коммунисты – плохо… Франко прав: убить всех красных… В бога не верят.
9. По оперативной необходимости
Когда Фалько – без пиджака, в одной сорочке, прилипшей к телу от пота, – вышел на крыльцо передохнуть, выяснилось, что опять полило. Половина пятого утра. Он устал.
Закурил еще одну и постоял неподвижно, прислонившись к стене, глядя, как вдалеке горят редкие в такой час городские огни. С берега доносился мягкий рокот прибоя.
Время от времени из дома – лачуги, кое-как слепленной из кирпича и самана и стоявшей на дороге в Танджа-эль-Балия, за старой табачной фабрикой, – доносились крики боли. Пронзительные и резкие, они почти неизменно обрывались каким-то взвизгом и полузадушенным хрипом.
Пытка – дело хлопотное, подумал Фалько, затягиваясь.
И он это не любил. По собственному опыту знал процедуру с обеих сторон, и палачом ему быть не нравилось, хотя роль жертвы, несомненно, еще менее приятна.
Он снова затянулся, выпустив дым через ноздри, чтобы отбить застрявший там другой запах. Все, кого допрашивают, смердят – от всех исходит едкий запах отчаянья и страха. Фалько больше всего ненавидел физиологию этого дела, низводящую человека до уровня животного, и ее непосредственные проявления и следствия – истерзанную плоть, боль, слезы, мольбы, неудержимую дрожь. И крики вроде тех, что долетают сейчас изнутри. Вопли, раздирающие человеку гортань так, что он вскоре срывает себе голос.
Иным, вроде Пакито Паука, мучительство доставляет наслаждение. Паук использует свое извращенное чувство юмора для эффективного выполнения задачи. С Фалько дело обстоит иначе. Он по природе своей не жесток, хотя и ведет себя порой бесчеловечно. Но для него это всего лишь оперативная необходимость, техническое средство. При его работе, в значительной своей части нацеленной на выживание, быть жестоким так же практично, как иметь пистолет или уметь убивать голыми руками. Это оружие, которое пускают в ход без угрызений совести, но и не ради удовольствия и не повинуясь инстинкту. Простая техническая необходимость.
Предполагаемая – как и многое другое, впрочем, – правилами игры.
Он выбросил окурок и вернулся в дом. Потолок единственной комнаты поддерживала массивная деревянная балка. Керосиновая лампа на полу бросала тусклый свет. Хуан Трехо, раздетый догола, был подвешен на балке за руки так, что едва касался пальцами ног пола.
– Ну как? – спросил Фалько.
– Хорошо, – ответил Паук.
Его аккуратно свернутый пиджак лежал в углу, жилет был расстегнут. Паук держал в руке хлыст из бычьей кожи, и багрово-лиловые следы его ударов в строгом, освященном веками порядке пересекали тело Трехо во всех направлениях: допрос длился уже четыре часа. Полсотни примерно рубцов горели на груди, ногах, спине, на животе и между ног.
Комиссар напоминал боксерскую грушу, на которой несколько часов упражнялся осатаневший боец.
– Сказал что-нибудь интересное?
– Нет пока. Вырубился, едва ты вышел за дверь. Но вот начал очухиваться.
Фалько перевел взгляд на Кассема. Тот неподвижно сидел в углу на корточках и внимательно наблюдал. Интересное, должно быть, зрелище – двое неверных дерут кожу с третьего.
Фалько подошел к висящему. У Трехо было худое безмускульное тело. Крючковатый нос, впалые щеки в темном налете отросшей щетины, черные волосы, слипшиеся от пота и крови, – удар пистолетной рукоятью разбил ему голову. От того, что руки его были связаны сзади и он висел, как на дыбе, туловище его выгнулось, и под исполосованной кожей, принявшей желтоватый оттенок, резче проступили ребра. В немощи своей наготы он казался особенно жалким и слабым.
