Углубившись в воспоминания, Елизавета Константиновна не заметила, как проехала несколько остановок, и очнулась, когда ее станцию объявили следующей. Она повернулась посмотреть, не освободилось ли место, чтобы присесть хоть на пару минут, как вдруг поймала на себе взгляд человека, сидевшего в стороне от нее. Человек ей был незнаком, но было в его глазах что-то, что заставило ее вздрогнуть и отвернуться. Она даже почувствовала легкое сердцебиение и в шутку сказала себе, что в ее возрасте нельзя столь бурно реагировать на взгляды посторонних мужчин. Но неприятный осадок остался. Чтобы убедиться, что ей, скорее всего, показалось и ничего странного и тем более ужасного в его взгляде не было, да и не могло быть, ей захотелось взглянуть на него еще раз, однако разделявшие их несколько метров вагонного пространства были пусты, и сделать это незаметно было невозможно. «Сейчас будет остановка, и я повернусь», — подумала она.
Поезд сбросил скорость и выехал на станцию «Академическая». Воспользовавшись начавшейся в вагоне суетой, Елизавета Константиновна обернулась — на месте, где сидел напугавший ее человек, никого не было. Она попыталась поискать его глазами среди пассажиров, приготовившихся к выходу, но в этот момент открылись двери, и толпа вынесла ее на платформу. Она остановилась, растерянно озираясь, но тот исчез.
Выйдя на улицу, Елизавета Константиновна медленно двинулась в сторону дома, совершенно забыв, что собиралась купить у метро кое-какие продукты. Человек из вагона не давал ей покоя. «Что же это такое?.. — спрашивала она себя с тревогой, нащупывая в кармане пальто тюбик с валидолом. — Так нельзя — надо взять себя в руки…»
Она остановилась, чтобы достать таблетку, и заметила, что у нее слегка дрожат пальцы. Она снова поймала себя на том, что ей хочется обернуться и посмотреть, не идет ли он следом, но она удержалась. «Совсем сошла с ума! Кому я нужна!»
Подойдя к дому, Елизавета Константиновна все-таки обернулась. Фонари еще не зажглись, и ей показалось, что в сгустившихся сумерках мелькнул силуэт человека из вагона. Она быстро вошла в подъезд, стараясь унять сердцебиение, и, только оказавшись в лифте, перевела дух. «Зайти к Лиозновым и посмотреть из кухонного окна?»
Она поднялась на шестой этаж и позвонила в дверь. — Что-нибудь случилось? — спросила соседка, появляясь на пороге. — На вас лица нет!
— Да ничего… Ерунда… Можно на минутку к вам на кухню? Мне нужно посмотреть из окна.
— Пожалуйста… конечно… — растерянно пробормотала соседка. — Что-нибудь случилось?
Елизавета Константиновна прижалась лбом к оконному стеклу и заслонилась от света ладонями.
— Может быть, погасить свет?
— Нет-нет, не беспокойтесь… Скорее всего, мне просто померещилось…
— Вас кто-то напугал?
— Ерунда… — Елизавета Константиновна махнула рукой и усмехнулась. — Мне показалось, за мной кто-то идет…
— Кто?
— Какой-то мужчина, который ехал со мной в одном вагоне… Все это глупости… Извините, Тамара Ефимовна, за вторжение…
— Да Бог с вами!.. Вы уверены, что с вами все в порядке?
— Да-да, благодарю вас. Пойду, не буду вас задерживать…
— Может быть, налить вам чашку чая?
— Нет. Спасибо. Лучше пойду прилягу, отдохну.
Тамара Ефимовна открыла ей дверь и проводила ее беспокойным взглядом. Потом вернулась на кухню, погасила свет и посмотрела в окно. На площадке перед домом мальчик лет десяти играл в мяч с большой лохматой собакой.
25
На курсах Эмму Михайловну ждало сплошное разочарование. Пропуск в МИД она не получила — ее пускали по списку вместе со студентами и только в помещение курсов, доллары обернулись рублями, и довольно тощими, и вдобавок к ней приставили какую-то старую училку, одетую в старомодный шерстяной сарафан, какие носили во времена Эмминой бабушки, и «старая дура» принялась учить ее, Эмму Сапрыкину, французскому языку!
«Она еще смеет указывать мне, как говорить по-французски! Она и в Париже-то небось никогда не была, а язык учила в церковно-приходской!»
В довершение ко всему старуха дала понять, что через некоторое время собирается посетить ее урок, и мало того что Эмме пришлось по два лишних часа просиживать с ней после занятий и чуть ли не делать для нее домашние задания, но еще и заискивать перед ней, потому что, пока не кончился испытательный срок, ссориться было опасно.
Кроме того, у Эммы Михайловны все время что-то не клеилось на уроках — она путалась, объясняя грамматику, забывала нужное слово или, выполнив до конца отведенного времени все пункты намеченной программы, не знала, что делать дальше, и все время смотрела на часы. Студенты ее раздражали. То они как-то «не так» на нее смотрели, то, ей казалось, делали слишком много ошибок. Причем если к ошибкам мальчиков она относилась более или менее снисходительно, то девочек постоянно тюкала за малейшую неудачу. Впрочем, раздражали ее и вполне сообразительные студентки: одна — развязностью, другая — молчаливостью, третья — своим видом. «У этих макак нет ни малейшего представления об элегантности!»
Сама Эмма Михайловна перед началом занятий подолгу торчала в туалете, разглядывая себя в зеркале, поправляя прическу или шарфик и подкрашивая губы, ничуть не стесняясь присутствия студенток, которые перемигивались у нее за спиной.
Когда занятие совсем не клеилось, она порывалась сказать, что она — не кто-нибудь, а вдова заместителя министра иностранных дел и много лет прожила в Париже, где совершенствовала знание французского языка. Еще ей ужасно хотелось соврать, что в Париже за ней ухаживал граф или виконт, но она не была уверена, что во Франции сохранились графья и виконты. «Ах да, конечно! — некстати вспоминалось ей посреди урока. — На приемах обязательно попадался какой-нибудь французский аристократ. А уж русских там… полно! Всякие Шереметевы, Голицыны и прочие. Как они говорят! И все картавят. Лёнчик уверял, что это — признак породы».
И Эмма Михайловна сама начинала картавить и присюсюкивать.
Часть вторая
1
В студии было жарко и многолюдно. Ассистенты нервно покрикивали, рассаживая публику по местам. «Вы ищете? Садитесь сюда, в первый ряд. А вы сюда, и не загораживайте. Женщина, садитесь, что вы вертитесь? Фотографию забыли? Ну что же вы!.. Поищите, может, в кармане?.. Чьи это дети? Ваши? Нет? Андрей Михалыч, чьи это дети? Что? Они тоже ищут? Давайте их сюда, поближе».
Все уселись, стали ждать ведущих. Операторы настраивали камеры, ассистенты давали публике последние указания — когда аплодировать, когда нет. Женя с Татусей устроились посередине: Татуся вертелась, разглядывая публику, а Женя, бледная и сосредоточенная, сидела, сжав кулаки и глядя в одну точку.
— Ты чего? — спросила Татуся. — Возьми себя в руки.
— Я и беру. Только боюсь, что, когда до меня дойдет очередь, я все равно разревусь, а мне этого очень не хочется.
