Потом досталось и самому министру. «Чем объяснить широкий жест главы нашего дипломатического ведомства, столь же не свойственный представителям перестроечной номенклатуры, как и прежней? — вопрошал он в очередной статье, опубликованной вскоре после отмены секретного постановления Совмина от 20 октября 1958 года, предписывающего советским сотрудникам международных организаций сдавать государству львиную долю своей зарплаты в свободно конвертируемой валюте. — Где истоки сей невиданной щедрости? И почему столь фантастическое везение свалилось на голову не самой обездоленной части наших чиновников? Ответ прост. Подчиненным Эдуарда Амвросиевича повезло лишь случайно: его единственный сын получил назначение именно в такую организацию — в самом деле, не на стройке же ему работать? — и теперь, надо думать, присматривает себе небольшой особнячок на берегу Женевского озера».
Затем он обрушился на МИД с целой серией статей и фельетонов. Под прицел его критики попадало все: от хамского отношения советских дипломатических представительств за рубежом к соотечественникам, обращавшимся к ним за помощью, до сотрудничества советских дипломатов с «органами». Одной из его жертв и стал в свое время Василий Демьянович Шрамков, которого Семен ненавидел всей душой как представителя старой большевистской гвардии.
Не успокоился Семен и с наступлением новых времен. Он по-прежнему гонялся за сенсациями и ругал министров. Первого за «низкопоклонство перед Западом», второго — за приверженность коммунистическим принципам, третьего — за то, что тот вообще не проводит хоть сколько-нибудь внятного внешнеполитического курса.
Однако все это не приносило ему должного удовлетворения. Он обзавелся в МИДе информаторами и жадно ждал материала, обнародование которого потрясет, наконец, монументальное здание на Смоленской.
Убийство Виктора Шрамкова, с которым Семен был шапочно знаком, на такой материал явно не тянуло — во-первых, в отличие от Шрамкова-старшего, он был ему глубоко неинтересен, во-вторых, в деле о так и не раскрытом убийстве не нашлось никаких хоть сколько-нибудь интересных моментов, за которые можно было бы уцепиться.
Теперь же, после истории с Сапрыкиным, узнав, что оба дипломата убиты из одного оружия, Семен готов был кусать себе локти за то, что тогда не занялся собственным расследованием. Но было поздно, и в результате читателям, поклонникам его острого пера, пришлось довольствоваться весьма невнятной статьей о каких-то загадочных разборках в дипломатической среде, связанных то ли с разногласиями на политической почве, то ли с борьбой за место под солнцем, и торжественными обещаниями автора рано или поздно докопаться до истины. Другими словами, статья содержала больше вопросов, чем ответов.
Что касается второй его страсти — женщин, — с этим последнее время тоже все обстояло непросто. Привыкший к легким победам, Семен страдал от неразделенной любви к красавице-модели Оксане Кульбиде, которая смотрела на него с обидным равнодушием, а вернее, не смотрела вовсе, и он в свои сорок девять вынужден был как мальчишка бегать по светским тусовкам в надежде хоть там увидеть предмет своего обожания.
12
За день до эфира Женя вернулась к родителям и занялась уборкой квартиры — вычистила ковры, убрала пыль и вымыла окна, которые у них в доме всегда, что бы ни случилось, мылись два раза в год — весной и осенью. Валентина Георгиевна переживала и уговаривала ее не делать этого. «Бог с ними, с окнами, не мой, еще заболеешь», — причитала она, с болью глядя на измученное лицо дочери. Женя упрямо качала головой и, примостившись на подоконнике, продолжала яростно надраивать стекла. Работа позволяла ей хотя бы ненадолго отвлечься и не думать о том, что будет, если она не сумеет найти нужную сумму. Вчера она краем уха слышала, как отец выяснял по телефону, сколько может стоить их квартира, и ко всем ее мучениям прибавилось еще одно — чувство вины перед стариками. «Этого не будет. Никогда. Надо наступить себе на горло и позвонить…»
Женя открыла записную книжку и, перелистывая страницы, стала прикидывать, с кого начать. «Вощинин… каждый год ездит охотиться в Африку… За одну только лицензию, то есть за право убить парочку ни в чем не повинных слонов, платит несколько десятков тысяч долларов. Добрынский… сам говорил, что этой весной потратил миллион на переделку бассейна в своем загородном доме… Лопатников… летает на личном самолете. Фридман… имеет собственного Рубенса. Харламов… И что? Позвонить и сказать: “Дай мильон?” Разве я смогу это сделать? Не смогу, но придется, только потом, после передачи…» — уговаривала себя Женя в смутной надежде, что кто-то из них догадается и позвонит сам.
Передача вышла в эфир, и ничего не произошло. Позвонили бывшие коллеги Василия Демьяновича по министерству — он поговорил с одним, потом с другим, потом попросил Валентину Георгиевну сказать, что его нет. Позвонила верстальщица из газеты, где раньше работала Женя, и спросила, не может ли чем-то помочь. «Спасибо, Леночка…» — сказала Женя и, положив трубку, разревелась. Позвонил кое-кто из друзей — сказать, что она молодец, хорошо держалась, и что им известно много случаев, когда подобные истории заканчивались хорошо. Но самое главное, не звонил человек, похитивший Машу, и это лишало Женю последних сил. «Но почему? Ведь он должен был позвонить!»
Никому не удавалось найти ответ, который бы ее устроил. Татуся говорила, что нужно подождать, что теперь, когда история с похищением стала достоянием гласности, он наверняка боится. Отец хмурился и молчал, Валентина Георгиевна плакала. И только Мите удалось немного успокоить ее, сказав самое простое:
— Женя, он вполне мог не видеть этой передачи.
— Ты думаешь?
Женя, которая возлагала на свое появление на телевидении последнюю надежду, теперь полжизни бы дала за то, чтобы Митя оказался прав. «Ведь, если он видел и отказывается от таких денег, — думала она с ужасом, — значит, Маши уже нет в живых».
— По-моему, такие вещи смотрят исключительно любители мексиканских сериалов, — продолжал Митя.
— Однако ты сам…
— Так хотела мама. И еще. Если он все-таки позвонит, имей в виду — у меня есть сорок тысяч и они — твои.
13
На третий день после эфира Женя должна была встретиться с Митей и, выйдя из подъезда, услышала, что ее кто-то зовет.
— Женя! Женечка!
Незнакомый голос показался ей неуверенным и одновременно нахальным. Говорить ни с кем не хотелось, и Женя, сделав вид, что не расслышала, ускорила шаг.
— Женя, подождите! — снова раздалось у нее за спиной. Пришлось обернуться. К ней через двор стремительно приближалась незнакомая дама в шляпе и в чем-то летящем — так, во всяком случае, показалось Жене.
— Вы меня не помните? — спросила дама, слащаво улыбаясь. — Я знаю ваших родителей… А вас помню еще крошкой. Меня зовут Эмма… Я — вдова Леонида Сергеевича Сапрыкина.
Услышав фамилию, Женя сразу сообразила, кто это, и с ужасом почувствовала, что ни за что не сможет обращаться к ней по имени, а спросить ее об отчестве было неудобно. Женя кивнула и улыбнулась, вложив в улыбку все сочувствие, на какое была способна. Однако дама, похоже, в сочувствии не нуждалась — в глазах у нее диким огнем полыхало любопытство.
