Не обратив внимания на окрик одной из служащих, Женя, сбив чей-то чемодан, одним прыжком перескочила через транспортер и бросилась ему навстречу.
Через двадцать минут, оставив спящую Машу на заднем сиденье «тойоты» под Митиной охраной, Женя подошла к Гулину.
— Гулин, миленький, простите меня, если сможете, — сказала она и разревелась, уткнувшись ему в плечо.
— Ну-ну-ну, — повторил Гулин и точно так же тихонько похлопал ее по спине, как только что похлопывал ее дочь.
8
Просидев пятнадцать часов в камере предварительного заключения на Петровке, Оксана окончательно поняла, что теперь ей светит не только праведный гнев любовника за обман и украденные из сейфа сорок тысяч, но и самый настоящий уголовный процесс, а возможно, и срок за похищенную девчонку.
А ведь еще вчера ей казалось, что все это происходит не с ней. Когда мент ворвался в самолет, она, конечно, струхнула, но не слишком, потому что была уверена, что он к ней цепляется из-за убийства Семена и из-за того, что она, дав подписку о невыезде, собирается смыться, а про ребенка спрашивает просто так, из обычной ментовской привычки во все совать нос. Когда он вывел ее из самолета и оставил под присмотром аэропортовских ментов, а девчонку взял на руки и куда-то понес, она даже крикнула: «Куда вы? Верните мне мою дочь!» — и в этот момент ей казалось, что она, как красавица-героиня из американского боевика, спасает себя и своего ребенка, удирая от злого и жестокого главаря банды к любимому — голубые глаза, черные как смоль волосы, ямочка на подбородке и мужественная челюсть, обросшая трехдневной щетиной. У нее даже мелькнула мысль, не позвонить ли папику, но что-то остановило ее, а потом у нее и вовсе отобрали мобильный.
Съежившись в своем углу, Оксана лихорадочно соображала, что она скажет следователю, когда тот вызовет ее на допрос. Вчера она устроила истерику, билась и кричала, что не станет отвечать, пока ей не приведут адвоката, а потом и вовсе изобразила обморок. Правда, за это ей пришлось поплатиться — откуда-то явилась докторша и сделала ей укол, сука такая. Оксана слышала, как она сказала менту: «Ничего страшного, оклемается», — но тот то ли торопился, то ли связываться с ней не хотел и отвалил, пообещав, что разговаривать с ней будет завтра.
Это была уже маленькая победа — оттянуть время, чтобы приготовиться и хорошенько продумать, что отвечать. Плохо только, что она не знает, из-за чего ее замели. Если из-за Семена, то бояться нечего — она честно повторит все, что знает, и добавит, сделав удивленные глаза: «В газете же написали, что убил маньяк, я и решила, что больше вам не нужна». А вот если они пронюхали про ребенка, тогда дело хуже. Впрочем, откуда они могли про него узнать? Генка ее продать не мог — у него у самого рыло в пуху, документы на ребенка, за которые она выложила нереальные бабки, прошли проверку даже на паспортном контроле в аэропорту… да и вообще — с какой стати подозревать ее, Оксану Кульбиду, русскую красу, в похищении какого-то сопливого младенца?..
Все так, но, чтобы чувствовать себя спокойно, приготовиться все-таки нужно. Первая и самая простая мысль, которая пришла ей в голову, была мысль попытаться охмурить следователя, который, как все мужики, был наверняка падок на клубничку. Однако вспомнив его глаза, которые, как глаза мертвяка, смотрели на нее из-под полуприкрытых век, и скрипучий голос, в котором не было и намека на интимные модуляции, появляющиеся в голосе мужчины в присутствии красивой женщины, Оксана поняла, что номер не пройдет.
«Тут нужно что-то другое, — сказала себе Оксана, — но что?»
К утру, когда за давно не мытым зарешеченным окном забрезжил рассвет, она придумала.
«Сколько бедных деток погибает в нашей стране! Их снимают для детского порно, их имеют развратники-педофилы, их, наконец, разбирают на запчасти и продают на органы, не говоря уже о том, сколько их гибнет в подвалах и подземных переходах, где они просят милостыню, ширяются и нюхают всякую дрянь при полном равнодушии со стороны общественности и попечительских органов! Я же, в силу своих скромных возможностей, хотела осчастливить одного из них. Дать несчастной сироте сытую жизнь, образование и главное — материнскую ласку! В чем же моя вина? Или вы считаете, что было бы лучше, если бы она погибла, как погибают миллионы других? А вы, чем держать меня в камере и допрашивать, как последнюю преступницу, лучше бы боролись с проклятыми алкашами, которые нарожают детей, а потом — хоть трава не расти! Что?.. Не верите?.. Напрасно. Если бы я хотела причинить ей вред, разве бы я стала вписывать ее в паспорт как свою родную дочь? И разве называла бы она меня мамой? О, Боже! Верните мне моего ребенка! Где она, моя доченька?»
В этом месте она будет бурно рыдать и, может быть, снова хлопнется в обморок. В конце концов, у них на нее ничего нет. Родителей ребенка она не знает, да и они ее тоже. И это, слава Богу, чистая правда. (Оксана даже перекрестилась, будто незнание настоящих родителей могло оправдать ее в глазах следствия.) Девчонку она не похищала, а то, что ее обманули и вместо несчастной сироты подсунули фуфло, так это не ее вина! Если же спросят, кто подсунул, скажет, что она знать не знает, так как нашла ее по объявлению в газете, а мужик, который ее привел, даже и не подумал представиться. На другие возможные претензии — например, что нехорошо пользоваться фальшивыми документами, — у нее тоже был готов ответ. «Знаете что? Не я придумала ваши дурацкие законы! Кто бы мне, по-вашему, позволил ее удочерить, если я не замужем?» И так далее, в том же духе.
К тому моменту, когда ее вызвали на допрос, она чувствовала себя почти уверенно, и перспектива уже не казалась ей столь устрашающей. Конечно, с юридической точки зрения ее позиция слегка подмочена, но зато с моральной — все тип-топ, и нехрена ей трусить и дрожать, а надо твердо держаться своей линии, и все будет хорошо.
— Не понимаю, в чем меня обвиняют? — холодно-надменно заявила она, заняв свое место перед следовательским столом и на всякий случай положив ногу на ногу. — В том, что я удочерила несчастную сироту?..
Однако следователь, имевший к тому же кое-какие основания подозревать ее в причастности к убийствам, был вовсе не склонен поддаваться ни на ее чары, ни на слезливые речи. Он задавал вопросы так невозмутимо и жестко, что не прошло и пяти минут, как Оксана поплыла.
— Я не виновата, — всхлипнула она. — Я расскажу… Это все Генка…
— Кто такой? Фамилия, имя, отчество.
— Малявин Геннадий Николаевич…
— Где проживает?
Оксана дала адрес и шумно высморкалась.
— Ну, рассказывайте, — проговорил следователь, вытащил из пачки сигарету, закурил и, откинувшись на спинку стула, приготовился слушать.
9
В квартире Шрамковых было по-прежнему тихо, но это была уже совсем другая тишина. По совету врачей, обследовавших маленькую Машу, она много спала, находясь под неусыпным надзором родных. Женя устраивалась в кресле рядом с кроваткой, но тут же засыпала, измученная переживаниями и бессонницей всего последнего времени. Тогда рядом, стараясь не потревожить ее, усаживались Валентина Георгиевна или Василий Демьянович. Женя пыталась было уговорить стариков не изнурять себя ночными дежурствами, убеждая их, что при малейшей необходимости непременно проснется и что они сами нуждаются в сне едва ли не больше ее, но те и слышать не хотели, чтобы оставить ребенка «одного». «Не дай Бог, проснется и испугается», — всплескивала руками Валентина Георгиевна, и Женя не спорила. Она видела, что, несмотря на бессонницу и усталость, в их старые тела возвращается жизнь.
