— Свидетельские показания очень разноречивые. Сосед, живущий в третьем подъезде, рядом с которым стоял сапрыкинский «опель», видел мужчину около машины, но не видел, чтобы он в нее садился или выходил из нее. Говорит, стоял неподалеку и оглядывался, как будто высматривал кого-то. Описать его толком не смог — говорит, не разглядел. А бабулька из того же подъезда утверждает, что видела, как в машину садилась женщина. Однако сказать, была ли это его жена или какая-то другая, не может, так как она близорука, а в тот момент была без очков.
— Так она когда ее видела-то?
— Неизвестно. Говорит, вечером — подошла к окну полить цветы. В котором часу — не помнит.
— Описать ее, конечно, тоже не может?
— Нет.
— Да-а… плохо… Судя по ожогу на лице и по тому, что порнуху ему явно подбросили, чтобы скомпрометировать, похоже, действовала женщина… — Богданов постучал пальцами по столу и повернулся к Сурину: — Ну? А у тебя что?
Сурин едва заметно усмехнулся.
— У меня новость.
— Надо думать, приятная? — скривился полковник.
— В некотором смысле, — мрачно отозвался Сурин.
— Докладывай.
— В январе девяносто девятого выстрелом в голову был убит некто Шрамков Виктор Васильевич… Между прочим, сотрудник МИДа. Так вот, у него на правой щеке тоже был ожог кислотой.
— Та-а-ак… Где ты это нарыл и почему вчера ничего не сказал?
— Этим делом занималась областная прокуратура… а у меня там дружок, бывший однокурсник, Миша Панкратов. Он мне тогда об этом рассказывал так, вскользь, поэтому я вчера и не вспомнил. А сегодня ночью меня как стукнуло…
— Так ты сегодня-то с ним говорил, с Панкратовым твоим?
— Ну да. Я потому и опоздал.
— Давай выкладывай.
— Труп несколько дней пролежал в снегу у проселочной дороги в сорока километрах к северу от Москвы… Тому, кто его перевез, шибко повезло — в те дни был сильнейший снегопад, и дорогу занесло так, что никаких следов местные сыскари не нашли. И что самое интересное, этот Шрамков жил в том же доме на Брянской, что и Сапрыкин…
— Хорошенькая история, — проворчал полковник, — что еще?
— Кое-что есть. Убит он был из пистолета Макарова. Богданов помолчал.
— Что ж, дело ясное… Теперь Сапрыкина у нас заберет ФСБ.
— Почему, Олег Иванович?
— Да потому, что тут пахнет уже не женщиной, а кое-чем похуже!
Богданов обвел присутствующих недовольным взглядом.
— Значит, так. Пока его у нас не забрали, извольте работать. Во-первых, срочно поднять дело… как ты сказал, его зовут? Шрамков? Поднять дело Шрамкова и сверить результаты экспертиз. Ты, Юра, сегодня опять прямиком в МИД — выясняй, что между убитыми Сапрыкиным и Шрамковым было, так сказать, общего — командировки, или что-то на личной почве, или общий бизнес — может, у жен?.. Ну и прочее. Может, они были завербованы?.. Ну да это не наша епархия… И еще, — полковник повернулся к Сурину, — выясни, кто там остался в семье у этого Шрамкова? Жена, дети — не знаешь?
— Про жену не спросил, а вот отец его, между прочим, — бывшая шишка в МИДе.
— Тем лучше. Значит, так. Сперва в МИД, а потом к Шрамковым. Побеседуйте, только смотрите, повежливее и поосторожнее.
Лобов кивнул.
7
В большой четырехкомнатной квартире Шрамковых было тихо. Василий Демьянович заперся в кабинете и с кем-то вполголоса переговаривался по телефону. Валентина Георгиевна лежала в спальне с мокрым полотенцем на голове. А Женя, стоя у кухонного окна и глядя во двор, где еще совсем недавно гуляла с ребенком, в который раз корила себя за то, что не уехала от родителей сразу после возвращения с дачи, как собиралась. «Надо было уехать, надо было уехать», — повторяла она в отчаянии, так как ей почему-то казалось, что если бы они с Машкой жили отдельно, то всего этого не случилось бы. Она и сама не могла объяснить — почему.
А вместо этого она снова дала себя уговорить. «Поживите хотя бы до Нового года, — просила мать плачущим голосом, — пожалей отца». И Женя сдалась.
С тех пор как похитили Машку, прошло два дня. Неужели только два? Ей казалось, что позади уже целая вечность, так невыносимо долго тянулось время в замкнутом пространстве квартиры, наполненном страхом и взаимной отчужденностью. «Надо обратиться в милицию», — заявил Василий Демьянович, который всю жизнь прожил не как хотел, а как было нужно. «Никакой милиции не будет, — ответила Женя, никогда не понимавшая и ни принимавшая принципов своего отца, — я хочу получить своего ребенка живым». — «Женя, Женя, что ты говоришь? — принималась плакать мать, — разве папа хочет чего-то плохого?»
«Никто никогда не хотел ничего плохого в этом доме, — думала Женя, — почему же здесь всегда было так невыносимо жить?»
Ей было шестнадцать, когда она впервые ушла от родителей и поселилась у Жени Белоуса, своего тезки, с которым познакомилась в Таллине на соревнованиях по картингу. Они пили пиво в кафе на Ратушной площади, и он рассказывал ей о своих родителях:
— У меня отличные старики: отец — сейсмолог, а мать — при нем, ездит с ними поваром. Представляешь, им по сорок шесть, а они влюблены друг в друга, как школьники. А твои чем занимаются?
Каждый раз, когда кто-то из ребят задавал ей этот вопрос, она испытывала чувство неловкости. «Мой отец — посол», — отвечала она, и на нее смотрели либо с завистью, либо с презрением: «А-а, номенклатура, все ясно…» Ей хотелось крикнуть: «Что — ясно? Что вам может быть ясно, если вы не живете в доме, где вас никто не понимает? У меня, конечно, есть шмотки, и видюшник, и даже компьютер, но у меня нет главного — ни любви, ни свободы, ни нормального общения». Но стоило ей начать что-нибудь объяснять, как в ответ ей раздавалось: «Ладно, не выпендривайся…»
С тех пор она стала скрывать от сверстников, кто ее родители, и тогда в Таллине Женя Белоус был первым человеком, который понял ее.
— Понимаешь, мой отец, наверное, неплохой человек, — говорила она. — Он не украдет, не ударит женщину, не обидит ребенка. Но он, он… не знаю, как объяснить… Он как машина… как хорошо отлаженный механизм… как передовица «Правды»… Как-то на лекции, которую его попросили прочитать в доме отдыха, он должен был рассказать о Швеции, где он был послом. Так он вместо того, чтобы сказать какие-то человеческие слова, вначале долго вещал о внешней политике партии и правительства, а потом так расписал Стокгольм, что если у кого из присутствующих и было желание когда-нибудь туда смотаться на досуге, то после этого оно уж точно пропало. Он даже не постеснялся сказать, что это город контрастов. — И мрачно добавила: — Если, конечно, кто-нибудь ему поверил…
— Что ты хочешь? Он же чиновник…
Женя горько усмехнулась.
— Если бы еще он был чиновником только на работе!.. Но он такой и дома. С ним же невозможно говорить. Стоит сказать что-нибудь, что на пять градусов отклоняется от линии партии, — все, хоть святых выноси…
