– Я видел уже немало городов, странствуя по миру. Скажи мне, чем Сад отличается от всех? Есть и больше, и куда крепче защищенные.
Он медленно протягивает руку в мою сторону, словно хочет схватить меня за рубаху, но только цепляется за столешницу.
– Братья… Ссад – он од’н… нет другого такого места. Тут всякий может быть свободен, пон’маешь? У м’ня были деччи… когда-то… – показывает ладонью невысоко над землей, а глаза его стекленеют. – Одного забрала б’лезнь. П’нимаешь?! П’нимаешь это?! Т’кой маленький. В Саду есть знахари… Умеют лечить ис’ством со всего мира и песнями богов. У нас была только баба. И ее песни ничего не дали. Умер мой Хоргальди… А когда бы был здесь, то не умер бы. Второго убили. А тут бы он ж’л. Ж’л бы. Потом’што тут не убивают ради дурости. И моя мал’нькая Ильва, похители, когда было ей всего дв’надцать зим… Потому мы станем стеррречь. Пон’маешь?! И я тут не боюсь. Потому что… – склоняется в мою сторону, – я в’дел, куда уйду, если умру за Сад. И иногда я м’гу туда войти и увидеть. Потом’што тут песни богов – это пр’вда. В урочищах не спят, а т’лько лечат, и сражаются, и помогают. И есть еще тот, другой, Сад, к’да мы фссе идем. Не в Океан Огня, чт’бы сражаться за добро и зло, и не на луга Д’лины Сна. Не в землю, чтобы стать з’млей как амитраи. Но в Сад, где с’нце, и плоды, и дев’шки, и все: и Хоргальди, и Хорлунд, и Ильва. Потому н’кто нас не поб’дит, Братьев Древа, пот’му что мы не боимся см’рти.
А потом он засыпает. Голова опадает на грудь и становится понятно, что мы немного от него узнаем. Но я и так уже почти все понял.
– Вот сукин сын… – бормочу. – Он нашел свою сказку, и это вовсе не «Сердце тьмы».
– Он бредил, – выносит приговор Спалле. – Столько доброго пива зря.
– Найди каких-то стражников и шепни им, что важный человек из Братства Древа слегка перепил «У Кракена» и нужно доставить его домой.
– Мы тоже возвращаемся?
– Нет. Мы идем в квартал измененных, чужеземцев и чужаков. Идем в Каверны.
– Ты что-то долил ему? Я никогда не видел, чтобы некто напивался так быстро.
– Домашней ракии. Из моей страны. У нас ее пьют, чтобы стало приятно.
Глава 8. Госпожа наша скорбная
Ибо нет тебя…
Утром в окно мое стучит день
И сердце мое
Глядит печально, как уходит тень
Ибо нет тебя
И всякой ночью будит меня от сна
Память о тебе
Часы тщетны, у ночи нет дна
Ибо нет тебя
Все слова – добры – исчезнут вместе с тобой
Забудешь меня
Забудешь меня
На станции стану ребенком, что плачет над собой
Ибо нет тебя
Ибо нет тебя
Ибо нет тебя
Там, где в свете маяков мрак так нов
Уложу спать
Все те вещи, которых не сказать
Уложу спать
Таясь в часовом механизме, стану вновь
Ждать тебя
Все часы, что придется мне страдать
Буду ждать
Так оно и происходит в жизни: есть в ней кое-что со своими законами, и те исправно работают, что бы ни происходило вокруг. Это молодость, свобода и весна. Я был молод, получил свободу, а вокруг меня пробуждался новый мир. На деревьях проклевывалась листва, с земли поднимались стебли молодой травы, тучи расступались, и светило солнце. Есть в мире сила, благодаря которой всегда приходит новое начало. На гари поднимаются цветы, с пня встает молодое деревце, а промерзлая, мертвая земля становится плодородной почвой, просящей плуга. Шрамы затягиваются и превращаются в новое тело. Отчаявшийся человек однажды отирает слезы, поднимает голову и снова замечает, что светит солнце. Раны заживают.
Даже те, что оставили плетка и оковы – пусть они и заживают куда дольше, чем те, что нанесены клинком.
Раньше или позже оказывается, что всякий следующий день – это новый фрагмент бумаги, развернутой из свитка, тот, на котором можно все написать наново, пробуждая к жизни слова, которые не существовали ранее. В свою очередь то, что случилось прежде, уже спряталось в противоположной части свитка, и можно начинать все сначала.
Много дней мы странствовали лесами и долинами, меж встающих над нами серых гор, и эти дни я вспоминаю как одно из лучших времен жизни. Я постоянно переживал о Снопе и Н’Деле, но я понятия не имел, где их искать. Мы должны были добраться на север, а потому выбирали пути, которые позволяли идти туда. Мы петляли, продирались сквозь лес и терялись, но всегда старались держаться своего курса.
Вокруг нас царила лесная тишина, которая тишиной никогда не бывает, просто в ней нет голосов других людей. Зато были песни птиц, плеск воды, шум ветра и ночные вопли зверей. Мы странствовали с утра до позднего дня, а потом находили место для ночного отдыха. Все доставляло мне радость. Неспешное путешествие в седле, черпание воды из ручья, ловля рыб и птиц, чтобы состряпать еду. И горящий вечером костер, поддерживаемый до утра, чтобы отпугивать ночных зверей. Лепешки, печеные на камнях, фырканье лошадей, разговоры, которые вели мы порой вполголоса, тоскливые песни костяной флейты, которую в конце концов Бенкей все же вырезал себе. Все это были вещи, не стоящие рассказа, но стократ стоило их делать.
Они были жизнью свободного человека, странника. И пока что ни о чем большем нам и не следовало беспокоиться – только о траве и остатках мяса для лошадей, еде для себя, огне и воде, постели и крыше из веток или попоны во время дождя.
Дни в дороге вставали и закатывались, похожие друг на друга, и я не мог уже сказать, сколько времени мы странствуем.
Полагаю, продолжалось это довольно долго. Солнце светило все дольше и сильнее, лес вокруг нас делался все зеленее, а дни все теплее.
Изредка мы встречали людей.
Пару раз видели мы пастухов, иной раз – кого-то, кто охотился по другую сторону долины, несколько раз наткнулись мы на покинутые дома. В этой стране существовали какие-то тракты, но мы их не нашли. Старались идти на север, но в горах это не так уж и просто. Когда на пути у человека встает хребет, болото, пропасть или ущелье, ему приходится искать другую дорогу, и он понятия не имеет, что за ближайшим взгорьем, может статься, находится более удобный путь. Потому я полагаю, что мы ужасно петляли, но мало что могли с этим сделать. Лучше всего было бы ехать трактом вдоль реки, но мы такого не нашли. Потому перли лесом: взбирались на перевалы, теряли и снова находили тропинки, на перекрестках сворачивали так, чтобы дорога, по возможности, вела на север. И наконец мы заблудились окончательно. Запасы наши истаяли почти полностью, а мы брели лесом между скалами или горными тропами, и казалось, словно мы ходим по кругу. То и дело нам приходилось останавливаться, чтобы раздобыть припасы. Бенкей умело ставил ловушки из веревок, заостренных колышков и пружинистых веток, сплетал ятери из лозы, расставляя их в ручьях. Мы сделали себе луки и порой несколько дней кружили вокруг лагеря, пытаясь поймать, подстрелить или схватить хоть что-то, что летает, бегает, ползает или плавает и у чего есть хоть немного мяса. Но не всегда это удавалось. Мы не знали местных животных, у тех были другие обычаи, чем те, к которым мы привыкли, и несколько раз случалось так, что, съев какое-то создание, мы тяжело болели, а бывало, сами могли вдруг оказаться добычей.
