Разыграли быстренько и не мудрствуя – на спичках. И вышло так, что первым идти Дмитро, вторым мне, ну, а Тарасу соответственно третьим. Я ничего не сказал, но про себя посмеялся: вот такое твое невезение, любитель справедливости. Не вылез бы со своим жребием, я бы тебя после себя пустил, вторым, а так настоишься в хвосте… Сопляк наш, предположим, наверняка отвалится быстро, много ли ему нужно, но я-то настроен с красавицей побаловаться долго и обстоятельно… Тарас, видно, приуныл, но что тут скажешь – и жребий тянули честно, и предложил сам…
Выдал я Дмитро известный резиновый аптечный предмет и настрого приказал без него не работать. Мол, мало ли что от этой советки подцепить можно… Дурень даже растрогался от такой заботы командира о его юном здоровье – но я-то, признаться, о своем удобстве заботился, не хотелось мне, чтобы сопляк напаскудил ей там. Я-то сам намеревался без всяких аптечных штучек, чтоб лучше ее чувствовать, красоточку…
Пошел он в спальню. Смотреть – смех и грех: держится орлом, а у самого поджилки дрожат. Может, вообще еще женщину не пробовал, орел наш боевой.
Налили мы с Тарасом еще по стаканчику, опрокинули. Тарас усмехается:
– Не ерзай, друже командир, хлопчик, чую, там не загостится. От одного вида, глядишь, фонтан пустит.
– Да я и не ерзаю, – отвечаю я. – Я и сам так думаю…
И точно. Не загостился…
Грохнула вдруг дверь – и вылетает наш доблестный юнец из спальни, как бомба. Едва не полетел кубарем, но удержался на ногах. Вид у него – умора: штаны с трусами до пола спущены, ножонки тонкие, незагорелые… Потом присмотрелся я – что-то не то: глаза у него навыкат, белый, как полотно, трясется весь и даже, точно, зубами постукивает:
– Дядьку Андрий… Дядьку Андрий…
„Что за черт? – думаю. – Неужели успела повеситься? Да нет, он бы тогда сразу выскочил, а он там пробыл столько, что мы с Тарасом успели не спеша и по стаканчику опрокинуть, и по сигаретке выкурить…“
Подошел я, сделал соответствующее лицо и тихонько рявкнул:
– Я тебе не дядька Андрий, а друже командир. Уяснил? Штаны подбери и докладывай внятно!
Он кое-как, не глядя, натянул портки и как-то так скуляще говорит:
– Друже командир, це ж нечистая сила…
Причем заикается так, что я едва его понял – а прежде за ним такого не водилось. Переглянулись мы с Тарасом, плечами пожали. Спрашиваю я его холодным командирским тоном:
– У тебя что, со стаканчика коньяку разум помутился? Какая такая нечистая сила?
У него губы трясутся, зуб на зуб не попадает:
– Она… там… нечистая сила… зверь, а не баба…
Тарас хмыкнул:
– „Зверь, а не баба“ – это ж даже хорошо… Ты, я так понимаю, возвращаться не намерен?
Дмитро головой трясет, кинулся к столу, льет коньяк так, что из стакана уже на скатерть потекло. Махнул я мысленно на него рукой и пошел в спальню.
Там все в полном порядке. Живехонька наша Надийка, лежит голая – статуэточка – и в потолок смотрит. Ох, дивчина! Долгонько Тарасу ждать придется, пожалуй что…
Подошел, присел рядом, помял ее грудки кругленькие, обстоятельно, без лишней поспешности, погладил там и сям, поласкал. Она не шевелится, не противится, только покосилась на меня с такой ненавистью, что дураку ясно: могла бы – убила бы. Ну, меня это нисколечко не трогает, я ж не отвергнутый влюбленный, совсем другая у нас ситуация. „Ничего, – думаю, – жги взглядом, не сгорю. А ножки все равно раздвинешь, гордая. И попробую я с тобой все, что в немецких журнальчиках видел, каких вы с муженьком отроду не видели. Такую шлюху из тебя сделаю – пальчики оближешь…“
– Ну что, – говорю, – Надийка, пора ножки раздвигать…
Она раздвинула, все так же в потолок глядя. Лег я на нее… И сердце чуть не оборвалось.
Там, где только что было смазливое личико с кудрями по плечам, вдруг объявилась звериная голова, и тычется мне в рожу оскаленная волчья морда, шерсть чувствую щекой, мокрый звериный нос, клычищи в слюне блестят, и все это так натурально и так доподлинно, что сердце в пятки ушло. А ноздри звериным запахом залепило.
Уж и не помню, как меня с постели снесло. Стою, как дурень, со спущенными штанами. Ошарашило меня нешуточно, но я ж не сопляк Дмитро, чтобы с визгом убегать. Белый день вокруг, большущий город, XX век…
Посмотрел на нее – ни капельки звериного, личико прежнее, человеческое, очаровательное. Лежит и в потолок смотрит, даже ножки не свела. В голове у меня путается, но я с этим борюсь, как могу.
– Эй, – говорю я тихо. – Ты что?
Она медленно повернула голову, смотрит на меня враждебно, без малейшего страха. И отвечает:
– А что такое? Велел ноги раздвинуть – я и раздвинула. Что не так?
И снова в потолок уставилась. И такая она сейчас красивая, что какая бы завируха в голове ни творилась, а отступать я не намерен. Взял себя в руки, подошел, склонился над ней, опять грудки потискал, поцеловал. Не отвечает, но губы женские, теплые, приятные. Стал я на нее ложиться…
И снова тычется мне в лицо волчья морда, из пасти тянет вонючим звериным духом, клыки лязгают…
Вскочил я. Застегнул штаны и вышел, не оборачиваясь. Очень уж все натурально, и не могу я себя заставить пробовать в третий раз, хоть ты меня озолоти…
Грохнул я дверью, прошел к столу и налил себе от души. Тарас на меня смотрит исподлобья, очень внимательно.
– Что-то быстро ты, друже командир, – говорит он без улыбки.
Выпил я, стукнул по столу пустым стаканчиком и говорю:
– Тарас, с ней и в самом деле чертовщина какая-то творится…
Он и бровью не повел. Встал, сказал спокойно:
– Посмотрим…
И ушел в спальню. Дмитро в уголке примостился, зубами уже не стучит, но вид у него такой, что ясно, сопляк себя потерял надолго. А у меня в голове одно крутится: „Так не бывает…“
Тарас вернулся очень быстро. Сел к столу, вылил в стакан, что в бутылке оставалось, и выцедил, как воду. И сидит мрачный, как туча.
– Что, Тарас, – говорю я тихо. – Волчья голова?
Он кивнул, не поднимая на меня глаз. Расстегнул рубаху на груди и рукой там шарит. Я помню: у него там, на гайтане, кроме нательного креста еще и мешочек какой-то повешен черт знает с чем, и кривулька железная, и еще что-то. Гуцул чертов. И крест у него на шее, и всякие языческие талисманы. Вроде бы и христиане, а какому черту они там у себя молятся, и не поймешь…
– Что же это такое, Тарас? – спросил я растерянно.
– А ничего такого необычного, – говорит он буднично. – Ведьмачка. Всего и дел. Советка она там или кто – тут без разницы… Они везде одинаковые.
– Подожди, – говорю. – Это же Советы. У них безбожие, им такого не полагается…
