В конце коридора была закрытая дверь, сестры отперли ее, отошли в сторону и жестом пригласили Пендергаста войти.
Он оказался в большой, просторной комнате, из окон которой – тоже открытых и тоже зарешеченных – открывался великолепный вид на озеро внизу. В комнате стояли кровать, письменный стол, книжный шкаф с книгами на английском и французском, «ушастое» кресло, за дверью находилась ванная.
За столом, залитый лучами солнца, сидел молодой человек лет семнадцати. Он старательно – и даже с усердием – переписывал что-то из книги в тетрадь. Солнце золотило его светлые волосы. Взгляд серо-голубых глаз перемещался с книги на тетрадь и обратно. Он был настолько погружен в работу, что даже не заметил, как кто-то вошел в комнату. Пендергаст молча разглядывал патрицианские черты юноши, его поджарую фигуру.
Его ощущение усталости усилилось.
Молодой человек оторвался от работы. На краткий миг на его лице застыло непонимание, но потом оно сменилось радостной улыбкой.
– Папа! – воскликнул он, вскочив со стула. – Какой сюрприз!
Пендергаст позволил себе обнять сына. За этим последовало неловкое молчание.
– Когда я смогу уехать отсюда? – спросил наконец Тристрам. – Я ненавижу это место. – Он говорил на слишком правильном, школьном английском с немецким акцентом, смягченным налетом португальского.
– Потерпи еще немного, Тристрам.
Юноша нахмурился и покрутил кольцо на среднем пальце левой руки, – золотое кольцо с великолепным звездчатым сапфиром.
– С тобой тут хорошо обращаются?
– Достаточно хорошо. Еда превосходная. Каждый день выхожу на прогулки. Но они все время следуют за мной. У меня тут нет друзей, и это не жизнь, а скука. Мне больше нравилось в École Mère-Église
[52]. Я могу туда вернуться, отец?
– Скоро сможешь. – Пендергаст помолчал. – Как только я улажу кое-какие вопросы.
– Какие?
– Среди них нет ни одного, который может вызывать у тебя беспокойство. Послушай, Тристрам, я должен спросить тебя кое о чем. С тобой не происходило ничего необычного после нашей прошлой встречи?
– Необычного? – переспросил Тристрам.
– Да, чего-нибудь особенного. Может, приходили какие-то письма? Звонил кто-то? Приезжал нежданно?
На лице Тристрама появилось отсутствующее выражение. Немного помолчав, он отрицательно покачал головой:
– Нет.
Пендергаст внимательно взглянул на него:
– Ты лжешь.
Тристрам ничего не ответил, уставившись в пол.
Пендергаст сделал глубокий вдох.
– Не знаю, как тебе об этом сказать. Твой брат умер.
Тристрам вздрогнул:
– Альбан? Tot?
[53]
Пендергаст кивнул.
– Как?
– Его убили.
В комнате стало очень тихо. Тристрам посмотрел на отца ошеломленным взглядом и снова опустил глаза в пол. Одна-единственная слеза задрожала в уголке его глаза и скатилась по щеке.
– Ты огорчен? – спросил Пендергаст. – И это после того, как он так ужасно обходился с тобой?
Тристрам покачал головой:
– Он был моим братом.
Пендергаста это задело за живое. «И моим сыном». Он спросил себя, почему смерть Альбана оставила его безразличным, почему у него нет сострадания, каким оказался наделен его сын.
Тристрам поднял на него потемневшие серые глаза:
– Кто это сделал?
– Не знаю. Пытаюсь выяснить.
– Нужно было сильно постараться, чтобы… убить Альбана.
Пендергаст ничего не сказал. Ему было неловко под внимательным взглядом сына. Он понятия не имел, как быть отцом такому сыну.
– Ты болен, отец?
– Всего лишь прихожу в себя после приступа малярии – подхватил во время последних моих поездок. Ничего серьезного, – поспешно ответил он.
Комната снова погрузилась в тишину. Тристрам, который во время разговора стоял рядом с отцом, вернулся к письменному столу и сел. Было заметно, что он борется собой. Наконец он посмотрел на Пендергаста:
– Да, я солгал. Я должен сказать тебе кое-что. Я обещал ему молчать, но если он мертв… Думаю, ты должен знать.
Пендергаст ждал.
– Отец, Альбан приезжал ко мне.
– Когда?
– Несколько недель назад. Я тогда все еще был в Mère-Église. Пошел на прогулку в предгорье. Он появился там на тропе раньше меня. Сказал, что ждал меня.
– Продолжай, – проговорил Пендергаст.
– Он выглядел иначе.
– В чем это выражалось?
– Стал старше. Похудел. Вид у него был печальный. И то, как он со мной говорил… иначе, чем прежде. В нем не было этого… этого… – Он сделал движение руками в поисках нужного слова. – Verachtung.
– Пренебрежения.
– Точно. В его голосе не было пренебрежения.
– О чем он с тобой говорил?
– Сказал, что летит в Штаты.
– Не сказал зачем?
– Сказал. Он хотел исправить зло. Остановить тот ужас, который им же и был запущен в действие.
– В точности так и сказал?
– Да. Я не понял. Исправить зло? Я спросил, что он имеет в виду, но он отказался объяснять.
– Что еще он говорил?
– Он просил меня обещать, что я не скажу тебе о его приезде.
– И все?
Тристрам немного поколебался:
– Было кое-что еще.
– Что?
– Он сказал, что прилетел попросить у меня прощения.
– Прощения? – переспросил Пендергаст, крайне удивленный.
– Да.
– И что ты ему ответил?
– Я его простил.
Пендергаст поднялся. Отчаяние снова накатило на него, когда он понял, что опять утрачивает ясность мысли, что боль начинает возвращаться.
– Как именно он просил у тебя прощения? – резко произнес он.
– Он плакал. Был сам не свой от горя.
Пендергаст покачал головой. Было ли это искренним раскаянием или какой-то жестокой игрой, которую Альбан опробовал на своем брате-близнеце?
– Тристрам, – сказал Пендергаст, – я поместил тебя сюда, чтобы ты был в безопасности после убийства брата. Я пытаюсь найти убийцу. Ты должен оставаться здесь, пока я не распутаю это дело… и не буду уверен в твоей безопасности. Когда это произойдет, я надеюсь, ты не захочешь возвращаться в Mère-Église. Я надеюсь, ты пожелаешь вернуться в Нью-Йорк и жить… – он помедлил, – с семьей.
