Восемь молодых беременных женщин умолкли, когда мэм отошла в сторону и подтолкнула мальчика в их квартиру. Восемь круглых и угловатых животов словно уставились на него. Ему казалось, что эти животы заполнят всю комнату и раздавят его, если он сделает еще шаг вперед. Он испугался.
Беременных он повидал сколько угодно – итальянок, евреек, ирландок, черных. В гетто их было полно, многие беременели уже в четырнадцать-пятнадцать лет. Но восемь беременных сразу – об этом зрелище надо было обязательно рассказать мальчишкам в угольном подвале.
Три или четыре беременных стояли в нижнем белье и, дрожа от холода, мылись над жестяным корытом. Он увидел не только щиколотки, но и икры, голые руки, шеи, почти всё. Он видел их кожу и бедра так ясно, что у него закружилась голова. Сквозь приоткрытый халат он заметил сжатые худые ляжки той, что сидела в кресле-качалке, а у той, что завернулась в одеяло, когда он вошел, – были толстые. Он глазел на безупречные плечи, на которые ниспадали рыжие, светлые и темные волосы. Он увидел даже подмышки с кустиками кудрявых волос.
Лишь увидев все это, но еще не осознав, он посмотрел на их лица. Заметив его удивление и смущение, девушки расхохотались и никак не могли остановиться. Все без исключения были молоды, едва ли старше двадцати. «А он хорошенький, мэм. Жаль, что еще слишком юный», – сказала одна.
Дед заметил, что не все девушки так веселы. Одна лежала в постели бледная, со впалыми глазами. Другая смотрела в окно отсутствующим взглядом, у нее под глазами были большие темные мешки от слез. А третья была так слаба, что едва подняла голову с матраса на полу, чтобы посмотреть на него.
– А ты только глазеть умеешь или еще что-нибудь? – спросила низенькая коренастая девка.
– Я продаю газеты.
– Это каждый может.
– Мигом начищаю сапоги до блеска.
– Тоже ничего особенного.
– Я умею петь!
Все согласились, что это чудесно, и заставили его тут же, прямо сейчас что-нибудь исполнить. Они провели его в комнату, показали, где ему встать, и расселись по местам в предвкушении. Но деда пришлось долго уговаривать, ведь он еще никогда не пел перед таким количеством женщин. Для них же это было прекрасным развлечением, в холодном, тесном помещении, где они оказались в заточении. Беременные все время рассказывали друг дружке о своей жизни, пока не стало нечего больше рассказывать. В конце концов дед снял шапку, встал в позу и запел:
I have come to say goodbye, Dolly Gray
It’s no use to ask me why, Dolly Gray
There’s a murmur in the air, you can hear it every
where
It is the time to do and dare, Dolly Gray
Don’t you hear the tramp of feet, Dolly Gray
Sounding through the village street, Dolly Gray
‹Tis the tramp of soldier› true in their uniforms so
blue
I must say goodbye to you, Dolly Gray …
Hear the rolling of the drums, Dolly Gray
Back from war the regiment comes, Dolly Gray
On your lovely face so fair, I can see a look of fear
For your soldier boy’s not there, Dolly Gray
For the one you love so well, Dolly Gray
In the midst of battle fell, Dolly Gray
With his face toward the foe, as he died he murmured
low
«I must say goodbye and go, Dolly Gray»
Он замолчал, уверенный, что этой краткой пробы его голоса вполне достаточно, и оглянулся. Но по лицам девушек понял, что ошибается. Так быстро они не отстанут от него и его голоса, который привел их в такое состояние, в каком они уже давно не бывали. Через мгновение они все хором стали бурно уговаривать его спеть еще. Дед собрался с духом, несколько раз откашлялся и затянул следующую песню:
O Father dear, I often hear you speak of Erin’s Isle
Her lofty scenes, her valleys green, her mountains rude and
wild
They say it is a lovely land where a saint might dwell
Oh why did you abandon it? The reason to me tell.
O son, I loved my native land with energy and pride
Til a blight came over my crops, my sheep and cattle died
My rent and taxes were too high, I could not them redeem
And that’s the cruel reason that I left old Skibbereen.
O well do I remember the bleak December day
The landlord and the sheriff came to drive us all away
They set my roof on fire with cursed English spleen
And that’s another reason that I left old Skibbereen…
Певцу приходилось то и дело останавливаться, потому что некоторые слушательницы тихонько плакали, а то и рыдали в голос, и он не знал, что ему делать. Однако ему никто ничего не говорил. Наоборот, девушки ободряли его взглядами, чтобы он ни в коем случае не прекращал петь. Дед временами косился на мэм, стоявшую у двери, но и она мечтательно смотрела в невидимый для него мир. Одна из беременных спросила:
– А ты знаешь какие-нибудь песни о любви? – и погладила его по голове.
– Конечно, знаю! Например «Дейзи Белл». Ее все знают. Если хотите, можете подпевать.
There is a flower
Within my heart,
Daisy, Daisy!
Planted one day
By a glancing dart,
Planted by Daisy Bell!
Whether she loves me
Or loves me not,
Sometimes it’s hard to tell;
Yet I am longing to share the lot —
Of beautiful Daisy Bell!
Теперь зазвучали и голоса девушек – поначалу робко, затем увереннее и веселее, – и все вместе они спели припев:
Daisy, Daisy,
Give me your answer do!
I’m half crazy,
All for the love of you!
It won’t be a stylish marriage,
I can’t afford a carriage
But you’ll look sweet upon the seat
Of a bicycle made for two.
Дед уже хотел запеть новую мелодию, как вдруг его перебил истошный крик женщины, словно она сошла с ума. Пока за ним не захлопнулась дверь, он видел, как другие беременные пытались удержать кричавшую.
Мэм отвела его в сторонку: «Скорей беги на Эссекс-стрит, девяносто, найди доктора Уилла Мэлоя и скажи, что началось. Пусть поторопится. Рядом найдешь лавку, где продают и уголь. Купи из тех денег, что я тебе дала, столько, сколько сможешь донести. Нам нужно нагреть много воды. Ступай!»
