– Забирай все и исчезни, несчастная. До сих пор мы были бедные, но все же чистые. А теперь он из-за тебя может потерять работу. – Она кивнула на мужа.
– Работу я не потеряю. Кроме меня, никто на такое не согласится, – пробормотал муж.
– Помолчи. До сих пор нас терпели, но теперь того и гляди выгонят из города. Люди болтают, через несколько часов узнают все. А ты проваливай, иначе собаку натравлю!
Мама попыталась найти приют у Ахилла, но он прогнал ее, даже не впустив в парикмахерскую. Она постучалась к господину Грозавеску, но никто не открыл. С улицы она видела, как слегка отодвинули штору. Она искала утешения у батюшки, который жил рядом с православным храмом, но как только он услышал, в чем дело, тут же захлопнул дверь у нее перед носом.
Мама барабанила в дверь кулаками, но священник так и не открыл. Она должна молиться и верить, что Бог послал ей столь тяжкий недуг не без причины, испуганно крикнул он. Пусть сомневается не в Боге, а в себе самой. Не надо пытаться понять, надо верить. И больше ни слова.
У нее был выбор между болотами, что за дюнами, и старым кладбищем. Она выбрала кладбище – за городом, на полпути к пляжу. Кладбище тоже знавало времена почище, когда там хоронили итальянцев, греков, англичан, немцев и русских. Здесь покоились владельцы магазинов, коммерсанты времен расцвета Сулины, путешественники, внезапно заболевшие и умершие, консулы и торговые представители. Матросы с кораблей, затонувших у берега. Капитаны, их старшие и младшие помощники. Благородные дамы и их горничные, благородные мужи и бездельники. Приличные, добрые люди, всю жизнь прожившие в Сулине. Когда наступал их час, они уходили из города, чтобы лечь в могилу неподалеку от того мирка, где они жили.
После провинциальной, медленной жизни, за которую мало что происходило, они были уставшие, и напоследок им оставалось пройти лишь совсем немного. Несколько метров от вечности постоянного ожидания каких-то событий до вечности непреложной.
Среди памятников, часто выветренных и поросших мхом, стоял старый списанный катафалк, который мать приметила еще во время прежних прогулок. В нем она провела много часов, а когда кто-то приходил к своим мертвым, она ложилась на дно повозки. В остальное время она слонялась по пляжу, всегда готовая спрятаться за дюной.
Ее постоянно мучила жажда, но вода из колодца на кладбище была слишком соленая. Нередко у нее не хватало сил встать. Руки опухли. На ладонях и ступнях фиолетовых пятен стало больше, и некоторые из них воспалились. Через два дня голод, жажда и любопытство привели ее обратно в Сулину. Она подождала в темноте, пока Аура вернется домой, и постучала в окно.
– Ты ужасно выглядишь, – прошептала Аура.
– Я уже несколько дней не мылась.
– Да не поэтому. Пятна. Я вот все время думаю, надо ли мне теперь бояться за себя.
– У тебя не найдется чего-нибудь поесть и попить?
Вскоре Аура принесла полную сумку.
– Возьми это и скажи, где тебя найти, я потом принесу еще.
– Ищи меня на кладбище. Еще один вопрос…
– Только быстро, а то хозяйка дома что-нибудь заподозрит.
– Что тете известно о Петру? Он приедет? Корабль скоро должен прибыть.
– Ты все еще надеешься. Нет, Петру не приедет. Отец послал ему телеграмму. А теперь ступай, а то тебя кто-нибудь увидит, и тогда мне тоже не поздоровится.
В пыльном катафалке, полном песка, мать проплакала всю ночь. Ей и самой казалось невозможным ее желание, но все-таки она до сих пор еще надеялась, что Петру увезет ее отсюда и что в Америке найдется лекарство. Казалось, в Америке возможно все, даже излечение от проказы.
Аура на кладбище не появилась. Зато появились жандармы. Мать отошла подальше, чтобы облегчиться, и увидела, что по узкому проселку к кладбищу идут люди в форме. Она едва успела забрать свой чемодан и скрыться через задние ворота. Спрятавшись в дюнах, она издалека наблюдала, как жандармы ищут ее за каждым кустом и деревом, в катафалке и в часовне.
Люди в форме бродили в высокой, выцветшей траве, которая росла из грудных клеток покойников, погребенных в сыпучей земле. Ветер доносил до нее ругательства жандармов и еще кое-что – ее имя.
– Елена, мы знаем, что вы прячетесь здесь! Вас наверняка мучают голод и жажда, у нас есть вода. Вы не выживете здесь в одиночку. Вам станет только хуже. Будьте благоразумны!
– Елена, – кричал другой голос, – нам приказано застрелить вас в случае сопротивления! Но если вы добровольно пойдете с нами, вам ничего не будет.
Потом ветер переменился, и она слышала только крики чаек. И думала о предательстве Ауры.
Раз Петру не приедет, то ей больше нечего делать в Сулине. Она спрятала, как могла, пятна под одеждой и еще до рассвета отправилась к пристани. К ее удивлению, ей удалось без проблем сесть на почтовый корабль. Когда судно отчалило и поплыло мимо домов на набережной, а восходящее солнце окрасило воду багрянцем, мать еще не знала, что никогда больше не вернется в Сулину.
В Кришане она стала искать бабку, но та теперь проводила почти все время в хижине на озере Богдапросте. Мать купила две бутылки цуйки и одну отдала рыбаку, чтобы он отвез ее на озеро. Она вышла на берег прямо перед убогой лачугой, но рыбак отказался идти с ней и пообещал дождаться ее на озере. Войдя в темную хижину и увидев на полу слабое, бесчувственное от алкоголя тело старухи, мать подумала о том, о чем ей придется думать еще бесконечно много раз в последующие десятилетия: «Мне нельзя к ней прикасаться».
В углу она нашла клочок газеты, обмотала им руку и долго трясла тощее тело. Бабка приподнялась на локте, подняв другую руку к глазам, чтобы лучше видеть против света из двери.
– Пресвятая Богородица, где это я? Я что, в аду?
– Вы нет, – ответила мать. – Я вам цуйку привезла. Подожду на улице. Мне нужна ваша помощь.
Наконец бабка, шатаясь, вышла из хижины и махнула в сторону рыбака на озере.
– Это он тебя привез? Не любят они меня. Только боятся. Приходят ко мне, когда во мне нужда, а за моей спиной крестятся, будто я сатана. – Бабка перевела взгляд и внимательно поглядела на мать. Она силилась припомнить, и вдруг ее осенило: – Да я ж тебя знаю. Ты та девчонка, что в Америку хотела. Что, не получилось? Хочешь теперь деньги вернуть? Не повезло тебе, денег уж нету.
– Нет, я не поэтому пришла.
– Где цуйка?
– Я поставила бутылку на землю вон там.
– А почему там?
– Мне больше нельзя ничего трогать.
– Но бутылку-то ты тронула.
– Мне больше нельзя ни к кому прикасаться.
– Но ты ж ко мне прикоснулась.
– Я запуталась.
Взгляд старухи прояснился. Она сделала несколько шагов к бутылке, причмокивая, будто в мыслях уже проверяла качество содержимого. Но остановилась в нерешительности:
