Будь здесь сейчас Сэм, я бы прошептала: «Думаешь, умирающие люди знают, что умирают?»
Я поморщилась в темноте. Я просто все драматизирую.
Мне очень хотелось в это верить.
Положив ладонь на живот, я стала думать о ноющей боли, которая с недавних пор поселилась там, в глубине. Сейчас она затаилась, дожидаясь своего часа.
Я прижала пальцы к коже.
«Я знаю, что ты там».
Я подумала о том, что сижу тут и размышляю о собственной смертности в одиночестве, хотя до Сэма ехать всего ничего, и мне стало себя жалко. Ну почему родители лишили меня его компании именно тогда, когда она мне больше всего нужна!
Если умру сейчас, я никогда не буду учиться в колледже. Никогда не узнаю, что такое жить самостоятельно. Никогда не обзаведусь собственным кофейником (мне хотелось красненький). Никогда не выйду замуж за Сэма. Никогда не стану той Грейс, какой должна была стать.
Всю свою жизнь я была так осторожна.
Я задумалась о собственных похоронах. У мамы ни за что в жизни не хватит здравого смысла, чтобы организовать их по-человечески. Всем придется заниматься папе — между переговорами с инвесторами и членами правления ассоциации домовладельцев. Или бабушке. Она может взять все в свои руки, когда узнает, какой паршивый отец для ее внучки вышел из ее сыночка. Придет Рейчел, возможно, еще кто-то из учителей. Миссис Эрскин точно явится — она еще хотела, чтобы я стала архитектором. Изабел тоже придет, хотя плакать, наверное, не станет. Я вспомнила похороны ее брата — там был весь город, слишком рано он умер. Так что, возможно, на моих похоронах тоже будет столпотворение, хотя меня и нельзя назвать легендой Мерси-Фоллз. Всего-то и нужно умереть, не успев толком начать жить. Интересно, на похороны принято приходить с подарками, как на свадьбы и крестины?
В коридоре скрипнула половица, потом дверь приоткрылась.
На краткий миг я подумала, что это Сэм, что ему каким-то чудом удалось пробраться в дом. Потом в проеме показались папины плечи и голова, и я принялась усердно изображать из себя спящую, подсматривая, однако, сквозь прищуренные веки. Папа на цыпочках прошел в комнату, и я с удивлением подумала: он пришел проверить, все ли у меня в порядке.
Но тут он слегка вытянул шею, чтобы взглянуть на место рядом со мной, и я поняла, что он здесь вовсе не за этим. Он пришел убедиться, что со мной нет Сэма.
28
КОУЛ
Скорчившись, с окровавленными коленями, я лежал на усыпанной сосновой хвоей холодной земле и пытался вспомнить, как давно я уже человек.
Меня окружало белесо-голубое утро, вокруг колыхался туман, окрашивавший все в пастельные тона. В воздухе резко пахло кровью, фекалиями и стоялой водой. Мне хватило одного взгляда на собственные руки, чтобы понять, откуда все эти запахи. От озера меня отделяло несколько ярдов, а между мной и водой лежала на боку мертвая олениха. Кожа у нее с ребер была содрана клочьями, открывая взгляду тошнотворный натюрморт из внутренностей. Это в ее крови были мои колени, да и руки тоже, как я только что заметил. В вышине, неразличимые в густом тумане, перекрикивались вороны, предвкушая поживу.
Я огляделся по сторонам в поисках других волков, которые, очевидно, помогали мне задрать олениху, но они покинули меня. Впрочем, более справедливо было бы сказать, что это я их покинул, против своей воли превратившись в человека.
Краем глаза я заметил какое-то слабое шевеление. До меня не сразу дошло, что это была олениха. Вернее, ее глаз. Она моргнула, и я понял, что ее взгляд устремлен прямо на меня. Она была еще жива. Забавно, насколько два живых существа могут быть схожи и одновременно различны. В выражении ее влажных черных глаз было что-то такое, отчего у меня защемило сердце. Пожалуй, это была… покорность. Или всепрощение. Она покорилась своей судьбе — быть съеденной заживо.
— Господи, — прошептал я и медленно поднялся на ноги, чтобы не напугать ее еще больше. Она даже не шелохнулась, только моргнула. Мне хотелось отойти, дать ей место, позволить скрыться, но голые кости и вывалившиеся кишки говорили о том, что ей уже никуда не убежать. Я уничтожил ее тело.
Мои губы дрогнули в горькой улыбке. Вот он, мой блестящий план в действии. Я так хотел перестать быть Коулом, забыть всю свою прошлую жизнь. И что из этого вышло? Я стоял голый, весь в крови и желудок сводило от голода, а под ногами у меня лежала пища для существа, которым я больше не был.
Олениха снова моргнула все с тем же кротким выражением в глазах, и меня замутило.
Я не мог уйти и бросить ее лежать здесь. Просто не мог. Я быстро огляделся по сторонам, чтобы сообразить, где нахожусь; до сторожки было минут двадцать ходу. И еще десять до дома, если в сторожке не найдется ничего, чем можно было бы ее прикончить. Итого от сорока минут до часу ей придется лежать здесь с кишками наружу.
Можно было бы просто уйти. Она ведь все равно умирала. Ничего поделать тут было уже нельзя, в конце концов, кого волнуют страдания оленихи?
Она снова моргнула, безропотная и покорная. Меня. Они волновали меня.
Я огляделся по сторонам в поисках чего-нибудь, что можно было бы использовать в качестве орудия. Все булыжники на берегу были слишком мелкими, чтобы можно было ими воспользоваться, да и все равно рука у меня не поднялась бы размозжить ей голову камнем. Я перебрал в уме все, что мне было известно об анатомии и мгновенной гибели в автокатастрофах. Потом перевел взгляд обратно на ее ободранные ребра.
Сглотнул.
На то, чтобы найти достаточно острый сук, ушел всего миг.
Ее глаз обратился на меня, черный и бездонный, передняя нога подергивалась в воспоминании о беге. Что-то леденящее душу было в ужасе, скованном этим безмолвием. В чувстве, которое она не могла больше выразить действием.
— Прости, — сказал я ей. — Я не хочу делать тебе больно.
И воткнул сук ей между ребер.
И еще раз.
Она закричала. Этот пронзительный крик не был ни человеческим, ни звериным — он был где-то посередине, чудовищный звук из тех, что не забываются никогда, сколько бы ласкающих слух звуков ни довелось слышать после. Потом она смолкла, потому что в разорванных легких не осталось больше воздуха.
Она была мертва, и я ей завидовал. Я должен был выяснить, как навсегда остаться волком. Потому что больше так не мог.
29
ГРЕЙС
Я думала, что не сплю, но стук в дверь разбудил меня, так что, видимо, я все же спала. Я открыла глаза; в комнате было темно. Судя по часам, уже наступило утро, но совсем раннее. На табло горели цифры «5.30».
— Грейс, — послышался мамин голос, чересчур громкий для половины шестого. — Нам нужно поговорить с тобой перед отъездом.
— Отъездом? Куда? — сиплым спросонья голосом спросила я.
