Его план был прост: он присоединится к банде казаков, чтобы потом ее возглавить. Еще мальчишкой он жадно впитывал рассказы о запорожских казаках, о бойцовских качествах кубанских, терских и донских казаков и их умении воевать. Он также знал, что они охотно принимают в свои ряды чужаков, сумевших показать себя в бою. Он найдет свое место в их рядах, чтобы затем возвыситься над ними.
Он будет их вожаком, атаманом, как принято у казаков звать тех, кто наделен властью. Кроме этого вполне определенного плана, у него была всего лишь одна цель — подальше убраться из черты оседлости, где жили евреи. Он презирал их по причинам, которые полностью не были ясны даже ему самому.
Неопределенность его положения ничуть не беспокоила Грегора Стаккоса. Он не ведал страха, разве только перед теми ужасными кошмарами, которые терзали его во сне каждую ночь. Сама необходимость спать была ему нестерпима. В дневном мире Стаккос не знал себе равных. В мире ночных сновидений он становился уязвим. Не зная, как отогнать от себя сонмы ночных духов, он вынужден был терпеть еженощное стаккато ужасающих воплей, беспомощно заслоняться от окровавленных рук, что тянулись к нему. Как бы ни сильны были его собственные руки, но у него не было сил разрушить то ужасающее видение, что неотступно шло за ним следом с девятого года его жизни. В тот день, вернее, в ту ночь он остался без родителей. Их
убил зверюга.
Отец Грегора был когда-то полковником царской армии. Охромев после несчастного случая, он ушел в отставку и теперь не просыхал от водки. В те редкие часы, когда «высокоблагородие», так звал его про себя Грегор, бывал не совсем пьян, он торговал в своей лавчонке на окраине Кишинева. Там же, в задних комнатах, он и жил со своей женой и маленьким Грегором.
Тот холодный декабрьский вечер ничем не отличался от других таких же вечеров. Стаккос-старший сидел, остекленело глядя на пустую четверть перед собой, и только мотал головой в хмельном оцепенении. Цигарка во рту давно погасла, хмельные пары рассеивались, а беспричинное раздражение требовало выхода. Полковник уже было занес кулак, чтобы грохнуть по столу, но тут в сенях стукнула дверь и в комнату вбежал Грегор. Раскрасневшись от мороза, он бросился прямиком к печке, пристроился в тепле и принялся тихонько строгать перочинным ножиком свистульку. Это было его обычное занятие по вечерам, тихонько себе строгать ножичком, стараясь не попадаться отцу на глаза.
Звук хлопнувшей двери заставил полковника вздрогнуть. Он проводил Грегора мутным взглядом, затем повернулся к нему всем телом. Грегор сразу же понял, что «высокоблагородие» наконец-то нашел на ком сорвать злость. Оставалось или спасаться бегством и бродить по студеным улицам, ожидая, когда тот забудется сном, или терпеливо принять трепку.
Терпения юному Стаккосу было не занимать. Тем более что всякий раз, когда полковничий ремень опускался на задницу Грегора, мать отворачивалась, пряча испуганные глаза. Делая вид, что хлопочет за уборкой, она ни разу не встала на защиту своего сына.
Полковник тем временем поднялся и на негнущихся ногах двинулся в сторону Грегора, загораживая собой дверь, чтобы мальчишка не смог улизнуть.
— Ах ты, байстрюк, — бормотал он заплетающимся языком, — пора, давно пора взяться за твое воспитание, сукин ты сын...
— Папаша, что вы такое говорите... разве я не ваш сын? — не отрываясь от своего занятия, хмыкнул мальчишка.
— Наш? — икнул полковник и уставился на Грегора, словно впервые увидев его. — Да ты такой же наш, как... ты жиденок, понял? И сын жида, во как! Сгорел он от водки, все тосковал по ей... а она... и все они... да что там... Мы взяли тебя на воспитание, мать твоя упросила... талдычила, вот будет у нас, вот будет... А-а-а! — словно зверь, заревел он и непослушными пальцами стал расстегивать пряжку на ремне. — Ну, щас узнаешь, что будет...
Это были последние слова, которые полковник сказал в своей жизни. Услышав, что он еврей, потрясенный Грегор вскочил на ноги и заверещал что было духу.
— Врешь! Ты врешь! А ну, прочь от меня! — Грегор бросился на отца, у которого от удивления даже челюсть отвисла, и со всей силы боднул его головой в живот.
Полковник тяжело сглотнул, стараясь ухватиться за край стола. А Грегор, расширившимися от ужаса глазами смотрел на свой перочинный нож, по которому потекла красная капля.
Вдруг колени у полковника подогнулись, он хотел 6ыло удержаться за плечо сына, да так и рухнул, свалив табурет. Затылок с тяжелым хрустом стукнулся об пол, и Стаккос- старший, дернувшись, затих, глядя немигающим взглядом в пустоту.
Грегор повернулся к матери. Она все время была здесь, белая как мел.
— Что…что ты наделал? — наконец выдохнула она.
«Наконец-то ты не отводишь глаз, — подумал Грегор. — Давай, смотри... только не убегай, смотри». Он протянул к ней окровавленную руку, и женщина вдруг закричала:
— Ты…Ты убил его, убил! Зверюга!..
Вот тогда-то в доме и появился
зверюга.Грегор словно чужими глазами смотрел на то, как лезвие его перочинного ножа раз за разом входило женщине в живот, слышал, как она кричала, и этот крик, словно холод железа, пронзал все его тело. Он хотел, чтобы она замолчала, и раз за разом взмахивал окровавленной рукой, пока крик не стал всхлипом, а потом и вовсе стих.
Теперь в доме хозяйничал
зверюга,и Грегору ничего не оставалось, как поджечь дом, чтобы выкурить его на улицу. Все так же, словно в полусне, он смотрел, как высокие языки пламени врываются в снежное небо, сглатывая снежинки, чтобы упасть черной сажей на то, что еще мгновение назад было его жизнью. Он неподвижно стоял на улице и смотрел на пожар, пока подоспевшие соседи не увели его прочь.
.13.
К середине лета Сергей обогнул восточный край черты оседлости, той области России, от Балтийского до Черного моря, где было дозволено жить большинству евреев. Еще пара недель, и позади на юге останется Москва, он обойдет ее западнее, держа путь на север, к Петербургу. Еще не исполнилось и девятнадцати, но никто не узнал бы в этом бородатом длинноволосом мужчине того чистенького аккуратного кадета Невской школы, что стал затем беглецом. Поэтому Сергей больше не боялся открытой дороги, временами сокращая путь в крестьянской телеге или фургоне торговца.
В этом долгом пути у него было достаточно времени, чтобы освежить в памяти все то, что в свое время заставил запомнить его Гершль. Десять лет прошло с тех пор, но карта дедули Гершля и сейчас словно была у него перед глазами, в мельчайших деталях. Что-то очень ценное, порой он даже рассказывал себе самому, закопано к северу от Петербурга, на лугу, под деревом у самого берега Невы... в десяти километрах от Зимнего дворца.
А пока наступил сентябрь 1891 года. Был по-летнему душный полдень, когда наконец показался и Петербург. Сергей с некоторой опаской вошел в город, осторожно ступая по ровным мощеным улицам. И прохожие, привыкшие видеть на этих улицах по-городскому модно разодетый люд, подозрительно оглядывались на странствующего лесовика, одетого в самодельную одежду и обувь из оленьей кожи. Сергей, не сразу понявший, почему люди шарахаются от него, сообразил наконец, в чем дело. Он решил почиститься и привести себя в порядок, чтобы поскорее слиться с окружавшей его городской толпой.
