В эту ночь, когда Сергей по обыкновению произносил молитву любви и памяти по Ане и своему сыну, он мысленно поблагодарил Серафима за его духовную щедрость и неподдельное человеколюбие.
Сергею было известно с самого начала, что Серафим не принимал той цели, которую он наметил перед собой. И все же каждый день, если его не отвлекали безотлагательные монастырские дела, этот отец острова продолжал дарить Сергею часть своей жизни и своего опыта, не получая взамен ничего, кроме Сергеевой признательности. Но для Серафима и это, очевидно, казалось щедрой наградой за то, что он мог служить непостижимой воле Творца.
Понимание этой истины наполнило сердце Сергея еще большей любовью к своему наставнику.
.33.
Закончилась утренняя тренировка с Егорычем, и Павлина помчалась через лес к речке, радостно смеясь, дразня Константина и не давая заключить себя в объятия. Пока что ему не составляло труда догнать Павлину. Но ее сила и ловкость росли так стремительно, что чувствовалось: скоро ему придется изрядно постараться, чтобы догнать подружку.
Константин, превратившийся за эти годы в высокого и стройного подростка, оставался ее защитником и другом. Правда, Павлина уже больше не нуждалась в его защите — она с удивительной для одиннадцатилетней девочки силой вполне могла постоять за себя сама. Ну и конечно никто из старших в лагере и без того не осмелился бы хоть чем-то задеть закольевскую любимицу. Павлину, особенно в ее ранние годы, если и нужно было защищать, так разве что от самой себя. Она успела перепробовать все рискованные забавы, на которых другой бы свернул шею: влезала на самые верхушки деревьев, проходила по скользкому бревну над бурной речкой. Выносливая и неукротимая, как мальчишка, она запросто могла положить на обе лопатки любого из них.
Павлине удавалось справляться даже с некоторыми из старших по возрасту подростков-мальчишек. Егорыч тренировал ее в традиционном казацком стиле рукопашного боя, где главное внимание уделялось плавности движений, равновесию и скорости, а не грубой силе. Все в лагере были согласны с тем, что у Павлины, бесспорно, талант рукопашного бойца. Правда, никто даже не осмеливался поинтересоваться, а зачем, собственно, атаман Закольев надумал учить ее всему этому. Каждый из мужчин в лагере должен был показать ей всё из боевых техник, что только знал и умел сам. Один только Королёв не соглашался, как он говорил, «играть в песочнице».
Атаманова любовь к ней была поистине безмерной, но даже его сантименты уступали место отцовской строгости, когда дело доходило до ее бойцовской тренировки. Он требовал от нее, чтобы она выкладывалась на полную силу каждый день, на каждой тренировке — а их в течение дня бывало две, а то и три. Но Павлина и не думала жаловаться. Ей было не занимать ни сил, ни желания, и она гордилась своими успехами. На самом деле она занималась с такой самоотдачей, что изумляла всех, кто за ней наблюдал.
Константин же большую часть времени проводил наедине с собой, в мечтах и чтении. Еще ему полюбилось рисовать — где угодно, на чем попало: прутиком в пыли или углем из костра на клочке бумаги, если ему вдруг попадалась в руки такая редкость, как клочок бумаги. И еще он думал о Павлине. Ему нужны были ее нежность, ее невинность — сам он уже растерял эти качества в сутолоке лагерной жизни. Ему казалось, в те минуты, что они были вместе, он словно выходил из неубранной хаты в лес, полный весенних ароматов. Если была возможность, он, устроившись в каком-нибудь укромном месте, всегда наблюдал, как Егорыч тренирует девочку.
Выше и сильнее Егорыча в лагере был разве что гигант Королёв. Своей массивной фигурой и тяжелой поступью старик напоминал Константину медведя. Это сходство только подчеркивалось густой каштановой бородой. Руки и грудь, поросшие рыжими курчавыми волосами, тоже были похожи на медвежьи лапы. И сила у него была медвежья, не меньше. Хотя он не мог двигаться так же проворно, как тот молодняк, что ему отдавали в науку, их потуги справиться с ним были ему нипочем.
В той, прежней жизни он был каменщиком. Затем судьба свела его с Закольевым. Как-то в кабачке коренастый старик что-то не поделил с Туморовым. Еще через минуту Туморов и те, кто поспешил ему на подмогу, уже лежали плашмя. Никто из них серьезно не пострадал, если не считать немного подмоченной репутации тех, кто привык считать себя непобедимым бойцом. Когда на шум зашел Закольев, Егорыч сказал ему: «Если прикажешь, могу поучить твоих щенят, как надо драться». Так он и пристал к закольевскому отряду, и у Закольева не было случая пожалеть об этом приобретении. Никто не мог справиться с ним. Единственный раз ему случилось упасть в драке под тяжелым кулаком Королёва. Гигант своим кулачищем едва не провалил старику голову, но и сам пропустил несколько столь внушительных ударов, что проникся уважением к старому бойцу.
С тех пор к нему и прилипло дружески-почтительное прозвище «старик Егорыч». Был он послушным, верным и никогда не задавал вопросов — словом, идеальный учитель для Павлины. Егорыч счел великой честью для себя то, что атаман приставил его наставником к девочке. Старик радовался каждому ее успеху, каждому движению и приему, который его ученица от него переняла. Своих детей, да и семьи своей, у Егорыча никогда не было, и это еще сильнее сблизило его с Шурой, единственной женщиной в лагере постарше. На самом деле именно Егорыч и Шура стали девочке за родителей.
Егорыч ладил со всеми в отряде, кроме Королёва. Ему было не по нутру то, какими глазами гигант с некоторых пор стал глядеть на Павлину. Королёв был не настолько самоуверен, чтобы приставать к ребенку, но Егорыч, достаточно насмотревшись, какими нравами жил закольевский отряд, старался по возможности не оставлять девочку без присмотра.
Каждый день Егорыч гонял Павлину до изнеможения, изобретая для нее все новые и новые упражнения и нагрузки: бег, плаванье, лазанье по скалам. С некоторого времени он также обучал ее техникам, с которыми других своих подопечных предпочитал не знакомить. Он приберег кое-что про запас для своей любимицы.
— Случись дочке остаться одной, — бормотал он себе под нос, — а меня не будет рядом, она должна суметь самостоятельно дать отпор любому, в том числе и однорукому гиганту.
Егорыч решил посвятить этому свою жизнь.
Константин между тем рос как на дрожжах. Постоянно голодный, он все время вырастал из своей одежды и обувки. Одно время он даже ходил босиком, пока не подобрал для себя пару сапог, на которые никто не позарился, из кучи брошенных вещей, регулярно появляющихся в лагере после каждого набега. Порой он чувствовал себя смешным и неуклюжим. Привычно уже устраиваясь вместе с мужиками у костра, он слушал их рассказы о женщинах, но даже не осмеливался подумать о чем-то подобном между собой и Павлиной — ему становилось плохо только от одной мысли о чем-то подобном.
Его чувство к Павлине — вот то, что оставалось постоянным среди тех перемен, что принесла ему жизнь за эти годы. Павлина была единственной живой душой на свете, для которой он хоть что-то по-настоящему значил в этой жизни, несмотря ни на что. Привязанность к «папке» сменилась у Константина жгучей ревностью. Тот, кем Павлина так восхищалась, вызывал у него все большую неприязнь. Но ведь, в конце концов, она видела только одну сторону атамановой жизни. Для нее он был защитником, покровителем, отцом. К тому же он ни разу не дал Павлине повода усомниться в искренности его отцовской любви. Она не знала, кем на самом деле был Дмитрий Закольев, а Константин просто не находил в себе силы раскрыть ей глаза на то, какой страшный человек их атаман.
