В конце 80-х мы все игрались в хиппи. Подростки и молодые люди с достатком родителей сильно выше среднего ходили босиком, безжалостно разрезая вполне новые фирменные джинсы, чтобы потом полночи сидеть, матерясь на исколотые неловкие пальцы, вышивая бисером пацифик на кривоскроенном ксивнике или ксиводане. Вьюноши красили подглазья зеленкой или йодом – это походило на фингалы, якобы полученные в знаменитом 5-м отделении милиции на Арбате, делали себе засосы на венах, имитируя синяки от «машинок». Юные филологические девы из хороших семей робко в ночи пару раз проводили бритовкой в районе запястий «до первой крови», чтобы потом небрежно рассказывать о своей «очередной попытке вскрыться». Иногда в этой толпе детей интеллигентных родителей появлялись и настоящие «системные» хиппи, и все пытались с ними быть накоротке: со взрослой Суматошкой, у которой весь паспорт был изрисован цветочками, а вместо собственной фотографии вклеена фотография сына; с певцом Арбата Собакой; с призрачным, в основном существующим в чьих-то рассказах, легендарным Сольми; с ярким пронзительным Лелем… Кешью не хипповал, одет был с иголочки и легко щеголял этими знакомствами с «системщиками», как фокусник доставая из заднего кармана потертый кисет с «крымкой» и угощая всех желающих.
…А до Острова Везения, как он называет свою дислокацию (коммуна, экообщина, гомор и содомма), куда Кешью направился с самой топовой позиции в инвестиционнейшей компании типа «Туз-Монолог», у него была прелестная респектабельная семья, Кешью всегда неровно дышал ко всему, что называлось true. Женился на самой что ни на есть true англичанке, дочке баронета, у нее в анамнезе – фамильный герб, металлический намет, финифтяный подбой и, конечно, фамильный замок, ближе к границе с Шотландией, XIII век, а как же, и привидение имеется – зарубленный в XVI веке неудачно пошутивший над хозяйским бастардом шут. Супруга на фотках почти не фигурирует, все больше девочки-близняшки, Энни Кэролайн и Кэтти Элизабет, льняные кудри, эпизодические носики, банты, шляпки, коляска в викторианском стиле, у руля коляски няня, чуть не в чепце. Сам Кешью был «как денди лондонский одет», на личного стилиста угрохано состояние. Фотосессии в Москве, обложки, по восемь полос бульканья и мурлыканья о семейных ценностях. Где-то теперь Аня с Катей, не забыли ли свои отечественные эквиваленты английских имен, пересматривают ли журналы, вспоминают ли памятник Пушкину, на фоне которого снималось это английское семейство? Их папенька имеет одну вполне обыденную особенность – увлекшись какой-то новой идеей, мгновенно и хирургически расставаться со всем уже имеющимся, «отработанным», «скучным» материалом, будь то семья, друзья или работа. Затосковав, Кешью начинает маяться, пить и жаловаться первому встречному на заевшую среду. В какой-то момент среди вторых и третьих встречных он натыкается на что-то новое, нетривиальное – и рождается вновь, и только кличка следует за ним по городам и континентам.
Собственно, именно мне он обязан этой кличкой – в конце 80-х зазвал к себе небольшое избранное общество с «Гоголей» послушать привезенный мамой «родной» битловский винил «Rubber Soul» 65-го года. Вся Кириллова комната была заклеена постерами и фотографиями любимой всеми нами группы, мы все, кстати, покупали у него переснятые копии, а еще он где-то наладился заказывать значки с картинкой «Abbey Road» и беззастенчиво ими фарцевал.
Кирилл в тот момент учился в ИСАА на четвертом курсе, усиленно штудируя арабский. Он был поздним ребенком у родителей, которые полжизни провели в дипмиссиях, отец последние годы работал в каком-то торгпредстве, а мать от скуки репетиторствовала, – собственно, именно через нее я с ним и познакомилась. В тот вечер мы, дикие и не очень в общем-то симпатичные патлатые и грязноватые подростки, от зажима и робости вели себя развязно – пили без разбору разный алкоголь, которым нас щедро угощал Кирилл, затем в ход пошло отцовское припрятанное пиво, и вот к пиву-то хозяин и принес пакетик диковинных орешков, которые он называл «кешью», налегая ударением на последнюю букву. «Сам ты кешью, – сказала я, встречавшая уже это слово в “Юном натуралисте”, – произносится “кешью”, и это вообще не орех, а плодоножка». Пьяный народ покатился со смеху, тыкая в Кирилла пальцем и на разные лады произнося «кешью, иди, че пришью!» Пятнистый от негодования хозяин дома, именовавший себя исключительно на английский манер «Cyril», на меня смотрел чересчур внимательно, но я это едва заметила, потому что всем было страшно весело, и на следующий день возле «Бисквита» на Арбате знали, что «Сирил» у нас теперь исключительно Кешью с ударением на «ю».
…А старшая его дочка Эйнат – Натя – потрясающая смешливая девочка, некрасивая, но страшно обаятельная зеленоглазая веснушка, ныне служит в ЦАХАЛе. Она сама нашла недавно отца в фейсбуке и выложила на его страницу свою фотографию, правда недолго она там провисела, впрочем, достаточно, чтобы ее увидело много народу, и я в том числе. Кешью со своим арабским каким-то кружным путем в середине 90-х оказался в Израиле, где был наповал сражен красотой простой еврейской девушки, хайфской студентки. Он прошел гиюр и зажил законным браком, но года через три после рождения дочки поехал в Москву на похороны отца – и к семье не вернулся. То есть, конечно, он еще летал в Хайфу улаживать какие-то бумажные дела, но жил в гостинице и дочку видеть не пожелал. Потому что у него уже были совершенно другие планы – он собирался переезжать в Лондон, где его покойный отец успел замутить какой-то вполне приличный бизнес, дабы войти в права наследства и возглавить дело, что и осуществил вскорости.
Подлинной страстью Кешью всегда были альбомы по искусству, он их собирал в огромных количествах, бережно сортируя серии по разным основаниям – издательствам или конкретным художникам. У нас же дома всегда было много таких альбомов: уехавшие кто во Францию, кто в Австрию, кто в Германию в начале 70-х друзья моих родителей с оказиями пересылали их нам в Москву. Кешью хватался то за Доре, то за ван дер Брюгге, то за Фрагонара, бережно перелистывая тонкие крупноформатные книжки. Он вообще любил книги, всегда с интересом изучал библиотеки квартир, в которых оказывался, нашу называл «бездарной, но любопытной эклектикой». Раз оглядывая мои полки, он наткнулся на несколько книг Натана Эйдельмана – «Лунин», «Твой XVIII век» и маленькое издание о лицеистах, мою любимую тогда книжечку – «Прекрасен наш союз». «Это что тут? Эй-дель-ман? Первый раз слышу, кто это?» – лениво спросил он. Как и многие барышни в то время, я думала, что лучший тон в общении с нагловатыми уверенными в себе молодыми людьми, в которых ты влюблена по самые дужки очков, но при этом никак не можешь этого показать, – сарказм и высмеивание, поэтому я от души потопталась на Кирилловой необразованности, попутно с жаром рассказав все что могла о любимом писателе, «отце моей классной руководительницы, между прочим». «Мм, ну я возьму почитать», – сказал Кешью и упрятал в шикарный джинсовый рюкзак цвет моей личной коллекции. Больше я никогда их не видела, он что-то врал о том, что родители взяли почитать, потом, что они на даче, – да так и замотал. Не знаю зачем, едва ли он их открывал…
В кратком промежутке между Израилем и Лондоном Кешью летал по Москве, собирал, как прежде, шумные компании. Бывшие якобы хиппари уже позаканчивали вузы, кто-то уехал, кто-то вливался в разнообразные взрывоопасные бизнес-процессы, кто-то по старой советской привычке тянул лямку учителей или инженеров, кто-то осваивал рекламную премудрость – в общем, все крутились на свой лад, у многих уже были семьи, и все, кто оказался досягаем, вовлеклись в этот водоворот присутствия Кешью. И вот за эти два-три месяца он мгновенно завел роман с одной старой знакомой, уже разведенной, таившей во глубине сердечных ран тягучее мутное чувство первой несостоявшейся любви. Он ничего ей, разумеется, не обещал, поскольку его ждала новая жизнь, где не было места старым привязанностям – он не умеет так существовать. Зато он устроил им недельную феерическую поездку в Прибалтику, где оба в детстве провели каждый свое самое счастливое лето, чтобы вместе прийти к давным-давно всем известному выводу – никогда не стоит возвращаться туда, где тебе было хорошо. Как уже было сказано, этот принцип Кешью исповедовал и в отношениях с людьми, поэтому после возвращения из Прибалтики он чмокнул подругу в щечку, обещал звонить и навсегда исчез из ее жизни.
