Линайя подошла к ним. Глаза ее были влажны и блестели, как зеленые листья после дождя. Лесная королева, улыбаясь, обернулась к ней и протянула руки.
— Не плачь, — промолвила она. В голосе ее слышался смех ручья. — Я ухожу недалеко. Башня всего-то в конце долины.
Сестра не ответила. Она только поцеловала ее в щеку и выпустила ее руки.
Король и Лесная королева уплыли вместе с людьми из башни. Древолюди неслышно растаяли между деревьями. Линайя тихо вздохнула: так звучит вздох ветра в ветвях. Мы снова стояли одни на зеленом холме. Она обернулась ко мне.
— Наш народ жил здесь в одиночестве очень долго, — произнесла она. Я гадала про себя: что такое «долго» для дерева? Тысяча лет, две тысячи, десять? Бесконечные поколения, и у каждого корни уходят все глубже. — Мы начали забывать, каково это — быть людьми. Мало-помалу мы приходили в упадок. Когда пришел король-чародей со своим народом, моя сестра позволила им поселиться в долине. Она думала, они смогут научить нас памяти. Она думала, мы сумеем возродиться и, в свою очередь, многому научить их; мы могли дать жизнь друг другу. Но они боялись. Им хотелось жить, им хотелось стать сильнее, но меняться они не хотели. Они учились дурному.
Пока длился рассказ Линайи, мимо нас проносились года, громоздясь друг на друга и размываясь, точно серая и мягкая пелена дождя. И вот, спустя много времени, снова наступило лето — совсем другое лето; древолюди возвращались сквозь деревья назад.
Многие брели медленно и устало. Многие были ранены и баюкали на груди почерневшие руки; кто-то прыгал на одной ноге: вторая походила на неумело обрубленное бревно. Его поддерживали двое сородичей. Я пригляделась к культе — мне показалось, что нога вроде бы отрастает обратно. Родители вели детей; одна женщина несла на руках малыша. Вдалеке, на западе, к небу тянулся тонкий черный столп дыма.
Войдя в рощу, древолюди начинали обрывать с сердце-древ плоды и делать чашечки из кусочков коры и листьев: в точности так же, как мы с Касей в детстве, когда играли в лесу в чаепитие. Древолюди зачерпывали чистой прозрачной воды из озерца и разбредались по роще, по одному, по двое, иногда по трое. Я смотрела на них — и на глаза у меня наворачивались слезы, сама не знаю почему. Некоторые останавливались на прогалинах, где светило солнце. Они съедали плоды и запивали их водой. Мать разжевала кусочек плода, вложила кашицу в рот малышу и дала ему отпить из своей чашки.
Они изменялись. Ноги их удлинялись, пальцы ног врастали в землю. Они воздевали руки к солнцу и всем телом тянулись вверх. Одежда с них спадала, превращалась в палые листья и сухую траву. Быстрее всех менялись дети; они в мгновение ока возносились ввысь огромными и прекрасными серыми колоннами, широко раскидывали ветви, одевались серебристой листвой и зацветали белыми цветами, как будто вся заключенная в них жизнь внезапно вырывалась на волю в едином яростном порыве.
Линайя сошла с холма и теперь бродила между соплеменниками. Некоторым — раненым и старикам — превращение давалось с трудом: они застревали на полпути. Малыш уже изменился — превратился в великолепное сияющее древо, венчанное белыми цветами. А вот мать его скорчилась у корней, вся дрожа и обхватив его ствол руками: чаша ее пролилась, лицо исказилось слепой мукой. Линайя мягко коснулась ее плеча. Она помогла матери встать, отвела чуть в сторону от дерева ее ребенка. Погладила ее по волосам, угостила плодом, дала отпить из своей собственной чаши; запела ей своим странным глубоким голосом. Мать постояла там, понурив голову и роняя слезы, и вдруг запрокинула лицо навстречу солнцу и пошла в рост — и вот ее уже нет.
Линайя помогала тем, кто еще задержался, не в силах справиться с превращением, давала им отпить из своей чаши, подносила к губам кусочки плодов. Гладила их кору, пела им магическую песню, пока преображение не завершалось плавно и гладко. Некоторые стали невысокими деревцами, сучковатыми и искривленными; самые старые превратились в тонкие саженцы. Роща заполнилась сердце-древами. Она осталась одна.
Линайя вернулась к озерцу.
— Но почему? — беспомощно спросила я. Я должна была докопаться до правды, но я подозревала, что ответ меня не порадует. Мне не хотелось знать, что их вынудило.
Линайя указала вниз по течению реки.
— Они уже идут, — глубоким голосом произнесла она. — Смотри. — Я поглядела на реку. Вместо отражения неба я видела людей в резных ладьях, с фонарями, пылающими факелами и топорами. На первой ладье развевался флаг, и на носу стоял тот самый юнец со свадьбы — постаревший, с лицом безжалостным и суровым; тот, что замуровывал Лесную королеву. Теперь корону носил он. — Они идут, — повторила Линайя. — Они предали мою сестру и заточили ее там, где она не сможет расти. Теперь они идут за нами.
— А вы разве не можете сражаться с ними? — спросила я. Я ощущала в ней глубокую, недвижную магию — не поток, но бездонный колодец. — Вы разве не можете убежать?
— Нет, — отозвалась она.
Я остановилась. В глазах ее таились лесные глубины, зеленые и бесконечные. Чем дольше я на нее смотрела, тем меньше походила она на женщину. Та часть ее существа, что прозревал мой взор, составляла лишь половину: увенчанный кроной ствол, широко раскинутые ветви, листья, цветы и плоды; но под ними таилась целая сеть корней: длинные и разветвленные, они уходили глубоко в почву долины. У меня тоже были корни, но не такие. Меня можно осторожно выкопать, обтрясти землю и пересадить в королевский замок или в мраморную башню — я, наверное, буду несчастна, но я выживу. А вот ее выкопать невозможно.
— Они научились дурному, — повторила Линайя. — Но если мы останемся, если станем сражаться, мы запомним дурное. И тогда мы уподобимся… — Она умолкла. — Мы решили, что нам лучше не помнить, — наконец договорила она.
Линайя нагнулась и снова наполнила свою чашу.
— Подожди! — Я перехватила ее руку, прежде чем она успела выпить воды, прежде чем она меня покинула. — Ты можешь мне помочь?
— Я в силах помочь тебе измениться, — проговорила она. — Ты достаточно глубока, чтобы пойти со мной. Можешь расти со мною вместе, в покое и мире.
— Нет, не могу, — покачала головой я.
— Если ты не пойдешь со мной, ты останешься здесь одна, — продолжала Линайя. — Твоя скорбь и твой страх отравят мои корни.
Я в страхе молчала. Я начинала понимать: вот откуда идет порча Чащи. Древолюди изменились по доброй воле. Они по-прежнему жили, они дремали и видели бесконечно долгие глубокие сны — но такая жизнь ближе деревьям, чем людям. А вот пленники дерев бодрствовали, и ощущали себя в ловушке, и, запертые под корой, отчаянно рвались на волю.
Но если я не изменюсь, если останусь человеком, одинокая и несчастная, от моего горя занедужит ее сердце-древо — и уподобится тем чудовищным деревам за пределами рощи, даже если моя сила поддержит в ней жизнь.
— А ты не можешь меня выпустить? — в отчаянии спросила я. — Она же втолкнула меня в твое древо…
В лице Линайи отразилась глубокая печаль. Я поняла: помочь она мне способна только одним способом. Ведь ее же на самом деле нет. Та ее суть, что еще жила в дереве, была глубока, странна и неспешна. Дерево отыскало эти воспоминания и эти мгновения, так что Линайя могла показать мне путь к спасению — спасению в ее понимании, — по ничего другого она сделать не вольна. Ведь для себя и своего народа она нашла только такой путь.
