Я проснулась на своей тесной кровати в тесной комнатушке, под заботливо подоткнутым одеялом. Я сбросила одеяло и встала, не позаботясь даже одеться. В картине-карте с изображением долины зияла прореха — иззубренный осколок камня разорвал ее от края до края, полотно обвисло клочьями, и вся ее магия иссякла. Я вышла в коридор, осторожно пробираясь между завалами щебня и пушечных ядер и протирая глаза. Спустившись вниз по лестнице, я застала Саркана за сборами: он уезжал.
— Кто-то должен очистить столицу от порчи, прежде чем она распространится дальше, — промолвил он. — Алоша поправится не скоро, а двор возвращается на юг уже на исходе лета.
Саркан был уже в дорожном платье и в сапогах из красной кожи, тисненной серебром. А я — по-прежнему ходячее безобразие, по уши в грязи и в саже, такая оборванная, что, будь я чуть почище, сошла бы за привидение.
Саркан, не глядя мне в лицо, укладывал склянки и фиалы в сундучок, проложенный изнутри войлоком; на лабораторном столе между нами уже дожидался мешок, битком набитый книгами. Пол под нашими ногами покосился. В стенах зияли проломы — там, куда ударяли пушечные ядра и откуда повыпадали камни. По-летнему теплый ветер весело задувал в щели и расшвыривал по плитам бумаги и порошки, пятная камни еле заметными красно-синими разводами.
— Я на время укрепил башню, — добавил Саркан, укладывая на дно сундучка заткнутый пробкой и надежно запечатанный фиал с фиолетовым дымом. — Огнь-сердце я забираю с собой. Можешь начать ремонт с…
— Меня здесь не будет, — отрезала я. — Я возвращаюсь в Чащу.
— Не глупи, — вскинулся он. — Ты думаешь, смерть ведьмы обращает все ее труды в пыль или перерождение все так вот сразу исправит? В Чаще по-прежнему полным-полно чудовищ и порчи — и так будет еще долго.
Саркан был прав. Да и Лесная королева не умерла — она просто спала и грезила. Но и он уезжал не из-за порчи в королевстве. Башня его разорена, он пил из Веретенки и держал меня за руку. Так что теперь он просто убежит куда глаза глядят и отыщет себе новые каменные стены, за которыми можно спрятаться. И просидит взаперти десять лет, пока не иссушит собственные корни и не почувствует, что больше в них не нуждается.
— Оттого что я стану сидеть сложа руки на груде битого камня, чудовищ меньше не станет, — отрезала я. Я развернулась и вышла, оставив его наедине со склянками и книгами.
Над моей головой Чаща пылала алым, и золотым, и оранжевым, но сквозь палые листья пробилось несколько растерянных белых весенних цветочков. На этой неделе пронеслась последняя волна летней жары, как раз в пору жатвы. В полях молотили зерно под палящим солнцем, но здесь, в полумраке под густым пологом, рядом с журчащей Веретенкой, было куда прохладнее. Я прошла босиком по хрустящей палой листве с корзинкой, полной золотых плодов, и остановилась у речной излучины. На берегу сидел ходульник и тянулся головой-палочкой к воде — пить, видать, захотел.
Ходульник заметил меня и настороженно замер, но убегать не стал. Я достала из корзинки плод. Ходульник на негнущихся лапах бочком-бочком двинулся ко мне. Остановился на расстоянии вытянутой руки. Я не двигалась. Наконец он протянул две передние лапы, взял у меня плод и съел его, крутя и обкусывая, пока не обгрыз до косточки. А потом посмотрел на меня и сделал несколько шагов в сторону деревьев, словно зовя за собою. Я кивнула.
Ходульник завел меня глубоко в лес. Наконец он отдернул тяжелую завесу ползучих вьюнов над, казалось бы, отвесным каменным склоном и показал мне узкую щель в камне. Оттуда тянулся густой и сладкий гнилостный запах. Мы протиснулись сквозь лаз в укромную долинку. В одном ее конце высилось древнее кряжистое сердце-древо, посеревшее от порчи, с неестественно раздутым стволом. Ветви его низко клонились к траве: они настолько отяжелели от плодов, что концами задевали землю.
Ходульник озабоченно отбежал в сторону. Эти существа уже знали, что я хочу очистить больные деревья, те, что смогу, и некоторые даже стали помогать мне. Мне в них чудился инстинкт садовников — теперь, когда они освободились от довлеющей ярости Лесной королевы; а может, им просто больше нравились плоды, не тронутые порчей.
Но в Чаще все еще кишели кошмарные твари, у которых и своей свирепости хватало. Меня они по большей части избегали, но я то и дело находила изувеченный трупик кролика или белки — убитых, как мне казалось, просто жестокости ради. Порою какой-нибудь из ходульников, помогавших мне, возвращался весь израненный, прихрамывая — недосчитавшись ноги — здесь явно поработали челюсти богомола! — или с глубокими следами когтей на боках. Однажды в полумраке Чащи я провалилась в ловчую яму, мастерски прикрытую листвой и мхом и совершенно незаметную глазу. На дне ее торчали острые палки и поблескивала отвратительная слизь — она налипла мне на кожу и жгла ее, пока я не пошла в рощу и не смыла ее в заводи. У меня до сих пор не зажил струп на ноге, там, где я оцарапалась об одну из палок. Может, это была самая обыкновенная ловчая яма, поставленная на зверя, но я так не думала. Мне казалось, здесь поджидали меня.
Но я продолжала трудиться как ни в чем не бывало. Я поднырнула под ветки и подошла к стволу сердце-древа с кувшином. Я полила водой Веретенки его корни, но, еще только приступая, я знала: для этого дерева особой надежды нет. Слишком много душ поймано внутри, они и изогнули ствол дерева во всех направлениях, и пробыли там слишком долго; от них почти ничего не осталось, наружу выводить нечего, а успокоить их и дать им всем облегчение, погрузив в сон, почти невозможно.
Я долго стояла там, обняв ладонями кору и пытаясь дотянуться до пленников, но те, которых мне удалось отыскать, пробыли в дереве так долго, что даже свои имена позабыли. Они никуда не шли; они лежали в затененных сумрачных уголках, измученные и незрячие. Их лица постепенно утрачивали очертания. Наконец я заставила себя оторваться от ствола и шагнуть в сторону. Я вся дрожала, я иззябла насквозь, хотя меж ветвей пробивалось горячее солнце. Горе липло к моей коже и пыталось просочиться в душу. Я вынырнула из-под нависающей кроны и посидела немного в пятачке солнечного света на противоположном конце долины. Отпила из кувшина, прижалась лбом к запотевшей влажной стенке.
Сквозь лаз прокрались еще два ходульника — теперь все трое сидели рядком и, развернув головы-палочки, умильно поглядывали на мою корзинку. Я скормила каждому по чистому плоду и начала работать; они мне помогали. Мы вместе навалили к стволу сухого хвороста и очистили широкий земляной круг вдоль границы ветвей.
Мы закончили. Я встала, потянулась, разминая усталую спину. Растерла между ладонями немного земли. Вернулась к сердце-древу и снова положила ладони на его ствол, но на сей раз я не пыталась говорить с плененными душами.
— Кисара, — произнесла я и потянула из него воду.
Я работала мягко и неспешно. На коре крупными каплями выступила вода: она медленно стекала вниз тонкими влажными струйками и уходила в землю. Солнце поднялось еще выше и теперь припекало еще жарче — ведь листья скручивались и жухли. К тому времени, как я закончила, солнце уже садилось. Лоб у меня взмок, руки были все в живице. Земля под ногами влажно чавкала, а дерево сделалось бледным, как кость. Ветви сухо постукивали, точно палочки на ветру. Все плоды на ветвях засохли.
