Прежде всего ей хотелось говорить со мной о событиях политической и общественной жизни. Ольга была усердной и въедливой, критически мыслящей читательницей ежедневных газет.
Она внимательно следила за публикациями на тему Германской Юго-Западной Африки. Их было немного, пока не началось обсуждение совершенного немцами геноцида гереро. То ли она не хотела, чтобы это обвинение пало на Герберта, то ли она действительно собрала много сведений, говоривших против факта геноцида, – но реагировала она бурно:
– Геноцид? Им мало того, что немцы вели там ужасную колониальную войну! Так же, как и все остальные! – Она всплеснула руками. – Опять им нужно нечто великое! Первый геноцид!
Когда наметилась новая политика в отношении восточных земель Германии, Ольга была за нее. В то же время не могла примириться с мыслью, что земля, в которой она выросла, училась, учила детей, любила Герберта, опекала Айка, теперь потеряна. «Она не потеряна, – возражал я, – скоро опять можно будет туда ездить, а когда-нибудь снова можно будет и жить там». Ольга лишь молча качала головой.
К студенческим волнениям она отнеслась сочувственно – но уже вскоре стала говорить о них с иронией. Ей нравилось то, что молодежь выступила против старых традиций и стало ясно наконец, что громкие слова об образовании, свободе и справедливости на поверку оказались в резком противоречии с социальной действительностью, она была за то, чтобы разоблачали замаскировавшихся старых нацистов, чтобы люди выходили на митинги протеста против сноса домов и повышения платы за общественный транспорт. Но то, что мы, студенты, вознамерились создать нового человека и новое общество, освободить страны третьего мира и положить конец войне американцев во Вьетнаме, это, считала она, уже слишком.
– Вы и сами не лучше, – говорила она. – Нет бы решать свои проблемы, – вы хотите спасать мир. Вы тоже замахиваетесь на что-то не в меру великое. Сам-то ты не замечаешь этого?
Нет, я этого не замечал и спорил с Ольгой:
– Не в меру великое? Может быть, задача и непомерно велика. Но не активность тех, кто борется! Колониализм и империализм ужасны, несправедливы, аморальны!
– Знаю, вы поборники морали. – Она сердито нахмурилась, глядя на меня. – Поборникам морали всегда подавай нечто великое, и в то же время им самим должно быть тепло и уютно. Но никто не достигает сам того нравственного величия, которое он проповедует. А мораль – это тебе не уют и тепло.
Непомерно великое – вот из-за этого, считала Ольга, она потеряла Герберта и Айка, а в ответе за стремление немцев к величию был Бисмарк. Теперь же не в меру великая задача искушает мое поколение. Я возражал, я упрекал Ольгу, мол, у нее мелкие, ничтожные, мещанские идеалы и она сваливает в одну кучу правильные и ложные, хорошие и плохие великие идеи. Но я не переубедил ее.
11
С тех пор как я стал звать ее просто Ольгой, я уже не стеснялся задавать некоторые вопросы более конкретного, личного характера. Ее рассказы о своем детстве сопровождали мои детские годы, а когда я повзрослел, она рассказывала мне о своей взрослой жизни. Однако в основном речь шла лишь о внешних событиях, а о внутренней жизни Ольги я многое узнал позднее, когда стал расспрашивать ее об этом.
Мне хотелось больше узнать о ее любви к Герберту. Мне хотелось узнать, как уживались в ней любовь к Герберту и неприятие его фантазий, и в ответ на свои вопросы я услышал, что любовь не взвешивает хорошие и дурные качества любимого.
– Но разве не от этих качеств зависит, подходят ли люди друг другу?
– Ах, деточка, не в качествах дело, а только в любви. Если есть любовь, значит люди друг другу подходят.
Тогда я пожелал узнать, долго ли живет любовь, и долго ли живет она после смерти любимого, и что питает скорбь Ольги, ведь и спустя пятьдесят лет она горюет о Герберте.
– Я не горюю о Герберте, я живу с ним. Может быть, это оттого, что я лишилась слуха и с тех пор в моей жизни почти не появлялось новых людей. Те, кто были мне близки до того, как я оглохла, близкими и остались: бабушка, Айк, подруга из соседней деревни, один коллега да несколько учеников и учениц. Иногда я с ними разговариваю, как с живыми. И другие остаются для меня живыми: школьный советник, девушки из учительской семинарии, родители Герберта, пасторы церквей, где я играла на органе. Но с ними я не разговариваю. После смерти Герберта я и с ним долго не хотела разговаривать, я не хотела даже думать о нем. А вот когда я оглохла, он однажды снова ко мне постучался, и я впустила его.
Потом я спросил, почему после смерти Герберта она никого себе не нашла.
– Нашла? Как будто можно найти себе мужчину, точно яблочко поднять, упавшее с яблони! Как будто настоящие мужчины сыплются с деревьев, как наливные яблоки в урожайный год! Кого я нашла бы в моей деревне? Я могла бы уехать в Тильзит и петь там в хоре или участвовать в театральных постановках на праздниках в память Эннхен из Тарау и все это время надеяться, что кого-нибудь себе найду. Но много мужчин не вернулись с войны, а тех, что вернулись, старались не упустить другие женщины. Вот упади мне на колени яблочко… – Она тихонько засмеялась. И кивнула. – Так-то, деточка. Надо благодарно принимать то, что имеешь, а иначе ты никогда не сделаешь свою реальность самой лучшей.
12
Проучившись несколько семестров, я переехал в другой город и поступил в другой университет. Сменил и специальность – раньше изучал теологию и медицину, теперь перевелся на философский.
Родители, хоть и тревожились, понимая, что перспективы в смысле карьеры у меня никудышные, все-таки помогали мне деньгами. Притом что нас, детей, четверо, этих денег, разумеется, не хватало, и я подрабатывал, устроившись официантом в одном из ресторанчиков в пригороде, где тогда жил. Мне нравились посетители, одаривавшие студента-официанта своим добродушным удивлением и неплохими чаевыми, я радовался, когда научился ловко управляться с подносом, на который ставил раз от раза больше тарелок и стаканов. Случалось, кто-нибудь пытался улизнуть, не заплатив за выпивку, иногда кто-то скандалил, бывали и потасовки, приезжала полиция. Самым волнующим событием в моей официантской жизни был случай, когда один тип набросился с ножом на любовника своей жены, – пролилась кровь, и пивную пришлось на один день закрыть. Прошло несколько недель, и тот буян вместе со своей жертвой мирно попивали пиво – женщина обоим дала от ворот поворот. Я работал три вечера в неделю; этой работой, занятиями в университете и игрой в любительском оркестре и была наполнена моя жизнь.
Я навещал Ольгу в день ее рождения и еще раза три-четыре в год. Ехать на поезде из университетского города было долго, а когда я приезжал в родной город, нужно было уделить время сразу многим людям – родителям, старым друзьям и подругам, музыкантам из квартета, в котором я не один год играл на флейте. Но я всегда устраивал так, чтобы провести с Ольгой полдня и вечер. Иногда мы куда-нибудь отправлялись – Ольга была по-прежнему крепкой и живо всем интересовалась. Иногда мы день проводили у нее дома, а вечером шли в ресторан. Зимой мы сидели у нее в гостиной-столовой, устроившись в противоположных углах дивана, чтобы видеть друг друга; на стене над нами висела акварель – изображение поросшего соснами морского берега с кораблем вдали; эта картина случайно подвернулась Ольге в лавке старьевщика, и она говорила, что пейзаж напоминает ей Померанию. Летом мы сидели на балкончике, где едва хватало места для двух стульев. На товарной станции погромыхивали вагоны, посвистывали паровозы, Ольгин миниатюрный садик благоухал и привлекал пчел. Я думал – чем не идиллия? Но когда я был у Ольги последний раз, она сказала, что вид с балкона испорчен: взорвали водонапорную башню.
