Может быть, ты их еще найдешь.
Но наряду с безмерностью у тебя есть и другая особенность, которую я люблю ничуть не меньше. Наверное, я люблю ее даже сильнее. Это привязчивость твоего сердца. Я никогда не спрашивала, и ты никогда не давал мне каких-то заверений, но я знаю: у тебя не было близости с другими женщинами, ни в борделях Берлина, как у других офицеров, ни во время твоих путешествий. Приезжая ко мне после короткой или долгой разлуки, ты спрашивал, хорошо ли мне с тобой, не разлюбила ли я, не остыла ли, – спрашивал не потому, что совершил проступок, за который мог бы лишиться моей любви, а потому, что моя любовь – чудо, в которое тебе трудно поверить. Когда ты уезжал, то говорил: «Не забывай меня», как будто я могу тебя забыть! И я далеко не сразу поняла, что ты просто хочешь занимать в моем сердце такое же постоянное место, какое мне принадлежит в твоем. Ты чуточку робок с людьми, даже если и не признаешься в этом самому себе, но ты не робкий – ты страстный любовник, и в то же время ты деликатен и нежен. У тебя были свои жизненные ожидания и планы, у меня – свои. Однако пространство любви мы создали вместе, и в нем нет такого уголка, где я была бы сама по себе, а ты сам по себе. В любви ты принадлежишь мне так же, как я тебе. Ах, дорогой мой! Когда ты вернешься, уж я сумею сладить с обеими сторонами твоей натуры. Представь, будто ты стоишь рядом со мной во время исполнения «Песни немцев» и для тебя прежде всего важно то, что «Германия превыше всего», но ты все-таки восхищаешься немецкими женщинами и немецкой верностью, ты улыбаешься мне и мне пожимаешь руку.
11 апреля 1914 г.
Герберт, любимый!
Снова газета полна сообщений о вас. Четыре норвежца, участники твоей экспедиции, пришли в поселок, тот самый, куда в конце прошлого года добрался ваш капитан. О тебе норвежцы не имели сведений; они зимовали на корабле, зажатом паковыми льдами, и ушли с корабля весной.
Все же они выдержали зиму. Газета пишет, раз возможна зимовка на судне, то она возможна и в хижине или даже в палатке, при условии, что она установлена прочно и в правильно выбранном месте.
Может быть, и ты с твоими спутниками уже вернулся на судно, ведь прошло немало времени. Как пишут, есть надежда, что в ближайшие месяцы вы тоже объявитесь в поселке или вас найдет одна из посланных на розыски экспедиций.
Двенадцатого мая будет четыре года с того дня, когда ты выступил в Тильзитском Отечественном географическом и историческом обществе с докладом о задачах Германии в Арктике. Общество 12 мая проведет заседание, посвященное годовщине твоего доклада. Люди надеются, что смогут не только воздать должное твоим заслугам, но и поздравить тебя с возвращением. Говорят, в настоящее время есть шансы на твое спасение.
Нет, не буду снова начинать о твоей неуемной тяге дальних странствий. Но вот какая мысль меня занимает. Я почти не выезжаю дальше Тильзита. Поездка в Познань на юбилей выпуска нашей учительской семинарии стала самым далеким моим путешествием за многие годы. Я не рассказывала тебе об этом юбилее, потому что тебе это неинтересно, да и теперь не хочу об этом рассказывать. Это было в начале школьных каникул, так что после празднования я смогла еще на денек задержаться в Познани. Когда я гуляла одна по городу, который все-таки люблю, в церквах звонили колокола, в домах один за другим зажигались огни, и меня охватила тоска по моей убогой деревне и моему неказистому домику при школе. Может, и смешно прозвучит, а все-таки ты послушай! Дело не в том, что, находясь в моей убогой деревеньке и в неказистом домике на задах школы, я всем довольна. Часто меня тянет покинуть их, ведь так хочется посмотреть большой мир, увидеть Париж, Рим, Лондон, и Альпы, и океан. Меня влекут дальние края. Эта тоска по дальнему выражается в точно тех же ощущениях, что тоска по дому: сосет в груди, дышать тяжело, в горле комок – это слезы, они не проливаются, они меня душат.
Может быть, в твоей томительной жажде простора и пустоты таится неотделимое от нее желание наконец вернуться домой. Ведь у немцев как? – они и по пустоте томятся, и по родному уюту. Я никогда не домогалась от тебя откровенных признаний о твоих мыслях и чувствах. Но когда ты вернешься, я хочу, чтобы ты перестал прятаться от меня, отговариваясь тем, что ты, мол, не способен объяснить, что у тебя на душе.
Возвращайся скорей!
13 мая 1914 г.
Любимый!
Ровно месяц минул с того дня, как я отослала свое последнее письмо. Меня было покинула вера. Я долго верила, что своими письмами могу хранить твою жизнь, оберегать, защищать. В последние недели я перестала в это верить. Когда я садилась к столу и писала письмо, на бумагу не изливались ни мужество, ни сила – лишь чернила…
Но сегодня мне лучше. Вчера в Тильзите состоялось заседание в твою честь, а в ближайшие дни за тобой отправят новую спасательную экспедицию. Речи на заседании были полны оптимизма, как и посвященная заседанию статья в газете. Правда, автор статьи умолчал о критических высказываниях – говорили, что ты выступил в путь слишком поздно, – однако он удостоил похвал твою силу воли и энергию, привел также слова одного исследователя о том, что успех экспедиции определяется на пять процентов ее снаряжением, на пять – выбранным для нее временем и на девяносто процентов – личностью руководителя. Мне тут не все понятно, и об исследователе, который это сказал, я никогда не слышала. Зато я знаю, что как руководитель ты совершенно безупречен.
Заседание завершилось пением: «Германия, Германия превыше всего», как и тогда, четыре года назад. Как будто Германия вернет мне тебя! Скорей уж надежда на мужественных и сноровистых норвежцев. Все было слишком громко. Я же думала о тебе, и в моих мыслях тебя окружала полнейшая тишина, беззвучно падал снег, окутывая всю землю белым покрывалом. Из-за них мне стало страшно – из-за покрывала и тишины.
Накануне заседания я была в Тильзите на общем собрании учителей, устроенном чиновным руководством школ. На нем тоже говорили о тебе, одни превозносили тебя, другие бранили, и все невпопад. Я вступилась за тебя; от этого на душе у меня полегчало. Был там и тайный советник, тот самый, что в сентябре приезжал с проверкой в нашу школу, он поддерживал меня под руку и был со мной по-отечески добр, как будто знал о нас с тобой и хотел выказать мне свое участие. Возможно ли, что он знает о нас с тобой?
На общем учительском собрании я была впервые. Много чего узнала: оказывается, среди учителей существуют разногласия по вопросу о том, как относиться к желанию родителей посылать своих детей работать в поле, вместо того чтобы отдавать их в школу. Я всегда боролась против этого. И вот теперь нам разъяснили, что начиная с этого года учителям следует считаться с родительской волей. Молодой коллега, сидевший рядом со мной, сказал: «Значит, все-таки будет». До собрания мы с ним поговорили и обнаружили, что взгляды наши во многом совпадают, вот я и спросила, что «будет». Война, сказал он. Мы, мол, должны готовить детей к тому, что им придется работать в поле вместо отцов.
