Ольга писала Герберту длинные письма и ждала ответных. Если ее одолевала грусть, когда она думала о том, что любовь из года в год сводила их с Гербертом лишь на часы или дни, она вспоминала, как много на свете людей, в чьей жизни разлука была правилом, а встречи исключением, – о военных и моряках, о тех, кто уезжал в исследовательские экспедиции или по коммерческим делам, о поляках, подавшихся на заработки в Германию, о немцах, уехавших работать в Англию. Их жены виделись со своими мужьями не чаще, чем она с Гербертом. Она убеждала себя, что любовь означает не подчинение, а драгоценный дар и даже письмо от любимого может стать чудесным подарком. Письма Герберта раз от разу делались более газетно-официозными, более велеречивыми, Ольга предпочла бы другой тон. Однако письма от него были подарком, счастьем. Что ж, если такой он, Герберт.
13
Герберт писал о плавании к берегам Африки, о своей первой встрече с черными, те оказались веселыми парнями, в порту Монровии они ныряли за монетками, которые бросал им Герберт, о потешном водном сражении, которое солдаты устроили на корабле по случаю перехода через экватор, поливая друг друга из ведер, о прибытии в Свакопмунд и о простирающихся до самого горизонта бескрайних песках. Потом он прыгнул в плясавшую на волнах шлюпку и, преодолев бушующий прибой, наконец сошел на берег, и земная твердь еще долго, казалось, раскачивалась под ногами, успевшими привыкнуть к корабельной качке.
Герберт полюбил пустыню с первого взгляда. В южной стороне тянулись песчаные дюны, высокие и круто обрывавшиеся в море, величественные и в то же время благодаря своим мягким округлым формам исполненные чувственной красоты. На востоке простиралась равнина, там пески перемежались со скалами, одни пески отливали красноватым, другие серым, а среди песков раскиданы темные лишайники и торчат пучки блеклой жесткой травы, кое-где высятся поросшие кустарником холмы, с виду как огромные венерины бугры. Герберт полюбил сочетание монотонности и многообразия, мелкие различия, которые он подмечал у камней, песков и растительности, полюбил извилистые долины, распадки и причудливые горки, которые вдруг вырастали откуда ни возьмись… Пустыня всегда оставалась безлюдной и просторной. Раньше Герберт даже не представлял себе, что на свете есть это царство раскаленного песка, пылающего солнца и дрожащего знойного марева. И о том, что великолепие пустыни бесконечно, оно всегда с тобой, хоть один день скачи, хоть два или три – оно не кончается.
Потом рота прибыла на станцию железной дороги, там надо было дожидаться подвоза снаряжения и провианта. Герберт обрадовался, увидев узкоколейку, и даже проехал немного на поезде, который с мучительным трудом тащился в гору, зато вниз с горы помчался, словно настоящий экспресс. Иной раз он замечал черные грязные фигуры перед грязными хижинами или успевал увидеть проворных молодчиков, мигом убегавших при приближении солдат; посланные вдогонку отряды нигде не могли отыскать беглецов. Он видел и женщин с короткими курчавыми волосами и толстыми губами. Иногда оказывалось, что черные фигуры, сидевшие в кустах или среди скал, не негры, а павианы.
Однажды вечером Герберта отправили в дозор, выяснить, что за зарево алеет вдалеке. Он увидел горящую степь: облака багрово-серого дыма клубились над охваченными огнем травой и кустами, в небо взлетали снопы искр. Он поскакал назад, в лагерь, но лагеря не нашел. Когда лошадь выбилась из сил, он, поняв, что надо дождаться утра, заночевал в степи. Он слышал жалобный вой шакалов, похожий на скулеж собак или детский плач. Шакалы, рыская в поисках добычи, учуяли Герберта и подходили все ближе и ближе, наконец их скулеж и вой окружили его со всех сторон, точно стеной, сердце у него сжалось, он впервые изведал страх. Герберт схватил ружье, встал, выпрямившись во весь рост, и долго вглядывался в темноту ночи, каждую минуту ожидая нападения шакалов, – их вой не умолкал, а еще, как знал Герберт, можно было ожидать нападения леопардов и гереро, тех самых, с кем он приехал воевать… Но он никого не увидел – ни шакалов, ни леопардов, ни гереро. Он видел лишь ночную тьму, столь непроницаемо-черную, как будто над ним простерся плотный покров, и уже не понимал, внушают ли ему страх внешние опасности или же что-то таящееся в нем самом.
Однако он вовсе не стремился рассказывать Ольге о своих страхах, а напротив, хотел показать себя с самой лучшей стороны. «Знаешь, что мы делаем здесь, на юго-западе Африки, для вас? Я прочитал в газете, что если мы не подавим взбунтовавшееся черное отребье, дальнейшее выделение финансовых средств на наш военный поход будет расценено как пустая трата денег и тогда будет принято решение продать Британии эту „канцелярскую песочницу“. И ты так же думаешь? Готов возразить: правительству нельзя действовать по-другому, если оно не хочет предать миссию всех белых народов и причинить вред нашему отечеству. Мы не должны потерять этот земной рай!» Герберт расписывал Ольге благодатный климат Африки, куда как более полезный для легочных больных, чем климат германской родины, писал о своих мечтах – как тут нароют колодцев, разведут плантации табака, хлопка и кактусов, насадят лесов, пробурят скважины, настроят фабрик. Для всего этого необходимо господство немцев. «Черные, – писал он, – подняли мятеж, надеясь захватить власть. Мы этого не допустим. Мы побеждаем ради нашего и ради их блага. Черные – человеческая порода, которая еще находится на низшей ступени культуры, у них отсутствуют наши высшие и лучшие качества, такие как усердие, благодарность, сочувствие, и вообще у них нет никаких идеалов. Даже если они внешне пообтешутся, души у них будут все те же. А если бы они победили, случился бы кошмарный откат вспять в жизни цивилизованных народов». Он писал о дозорах, стычках, преследованиях, о том, как он с криком «ура» мчался в атаку, и о всеобщем ликовании, поднявшемся в войсках, когда пришла телеграфная депеша от императора с похвалой офицерам и нижним чинам.
14
С особой гордостью Герберт описывал сражение при Ватерберге. Десятого августа 1904 года германские войска взяли в кольцо лагерь гереро, стоявший на горе и за горой, ночью кольцо стянули, а утром одиннадцатого августа перешли в наступление.
Рота Герберта двинулась на гереро с юга, она не поднималась на гору, а наступала по равнине. Они сразу оказались под огнем. Искали укрытия за кустами и в распадках, стреляли, выскакивали из укрытий, мчались вперед с криком «ура», опять прятались, опять вели ответную стрельбу, опять бросались в атаку, но уже без криков «ура», короткими перебежками, пригнувшись; через некоторое время они вышли на общую линию с бойцами других частей, затем ждали – такими были первые часы битвы. Когда открыли огонь пулеметы и артиллерия, рота под прикрытием огня продвинулась вперед, однако из-за сопротивления и контратак черных роте опять пришлось залечь в кустах и распадках. Когда казалось уже, что гереро отступают и бегут, вдруг раздавались громкое пение и хлопки в ладоши, это их подбадривали женщины, и тут происходил перелом, гереро останавливали наступление роты и даже оттесняли ее назад. Нужно было отрезать гереро от водоема, но это не удалось ни утром, ни в течение дня. Лишь вечером пулеметы и артиллерия открыли такой плотный огонь, что гереро пришлось отступить от своего водного источника. «Наконец-то источник был в наших руках. Начинало темнеть. Внезапно воспламенился воздушный шар, обеспечивавший радиосвязь нашего генерала, он сорвался с троса и, полыхая, словно огромный факел, медленно уплыл в вечернее небо».
