Валентина прервалась и посмотрела на любовника. Она говорила, испытывая сильнейшее волнение, пытаясь объяснить то, что она лишь смутно ощущала и что поняла только сейчас. Она осознала, что дорожит Андре больше, чем думала, без него она бы чувствовала себя потерянной.
Александр не отрывал от нее глаз. Он злился из-за того, что она принимает его за столь наивного парня, и страдал, понимая, что Фонтеруа, этот обманутый супруг, которого он презирал, оказался так важен для Валентины. Внезапно Александр открыл для себя, что женщина может изменять мужчине, при этом не предавая его.
— В таком случае мне остается только уйти, — сказал он. — Завтра я уволюсь и покину Дом Фонтеруа. Возможно, я уеду из Парижа, я еще не решил. Что касается Америки, боюсь, что в связи с кризисом у меня нет никаких шансов получить визу.
Мужчина направился к двери. Валентина стояла посреди комнаты, хрупкая и прямая, вытянув руки по швам. Ее лихорадочный взгляд застыл на бывшем любовнике.
Александр остановился рядом с любимой и поднял руку, чтобы погладить ее по щеке. Погладить, как сделала она два года тому назад в автомобиле, припаркованном у его дома. Но если жест Валентины был преисполнен непреодолимого желания, той безумной надежды, которую дарит ложное предчувствие любви, то жест Александра был рожден отчаянием. Он почувствовал, как холодны его пальцы, и его рука замерла в нескольких сантиметрах от лица любимой.
Молодой грек вдыхал аромат ее духов, ощущал жар ее тела, которое он столько раз ласкал, которое подчинял себе, подводя к мгновениям наслаждения, отмеченным его проникновением… Разве не она сама предоставила ему свое великолепное тело, но так и не допустила до своего сердца? Он должен довольствоваться тем, что добился успеха там, где потерпел неудачу ее муж. Александр не смог удержаться и ощутил прилив чисто мужской гордости, гордости собственника, но к этому примешивался вкус одиночества, столь страшного абсолютного одиночества, что у молодого человека перехватило дыхание.
Она не моргала, ее изумрудно-зеленые глаза смотрели прямо на него. И Александр уронил руку.
В вестибюле он схватил пальто и фуражку, лежащие на скамейке, с трудом открыл дверь, устремился к лестнице и ринулся вниз, перескакивая через ступеньки. Оказавшись на улице, Александр побежал.
Лейпциг, 1933
— Почему я не могу поступать, как все остальные? — спросил Петер, умоляюще глядя на родителей. — Они все стали членами этой организации. Лишь Хадерер да я, мы единственные, кто не состоит в ее рядах. И как, скажите, я при этом выгляжу?
На последнем слове его голос сорвался. Прошло уже несколько недель, как начал ломаться голос сына, но Ева каждый раз вздрагивала, когда слышала прорезающиеся мужские нотки в хрустальном тембре ребенка.
Они обедали в «Погребке Ауэрбаха»
[23], в теплом зале, обшитом деревянными панелями и украшенном потемневшими от времени фресками. Рядом с нарядными столами красовалась огромная бочка вина. Ева очень любила это место, где во время войны она впервые поужинала с Карлом и его друзьями, но сегодня женщина находила эту обстановку гнетущей.
После 30 января, с тех пор как Гинденбург
[24] назначил Гитлера канцлером Рейха, у Евы возникло ощущение, что ее страну медленно сжимают страшные тиски. В ежедневных газетах и на радио множились страстные речи, призывающие к террору, направленному против социалистов и евреев. «Leipziger Volkszeitung», газета, которую она любила листать за чашечкой кофе, сидя в кафе «У Ханнеса» после занятий в консерватории, была запрещена. Люди боялись друг друга и изъяснялись лишь намеками. Многие опасались, что и телефоны прослушиваются. Было от чего стать параноиком.
Ева взглянула на двух дам, суровых, как само правосудие; головы обеих венчали черные шляпки, вышедшие из моды. Их мужья, поглощая пиво, напыщенно рассуждали о деле поджигателей Рейхстага, которое рассматривалось осенью в Верховном суде. «Вне всякого сомнения, в последние месяцы эти люди бойкотируют еврейские магазины», — раздраженно подумала фрау Крюгер.
Официантка принесла посетительнице бокал красного вина. Потянувшись за ним, Ева заметила, что у нее дрожит рука. «Какая неприятность! Мне потребуется много времени, чтобы сконцентрироваться перед вечерним концертом», — разозлилась она. Ее раздражение лишь усилилось, когда она вспомнила о том, что дирижер и многие музыканты оркестра «Гевандхауза»
[25] были высланы из страны, а произведения Мендельсона, Стравинского и Малера вычеркнуты из репертуара. Лишь недавно закрылся двухмесячный фестиваль, посвященный Вагнеру. «Я ненавижу Вагнера», — сжимая губы, подумала Ева.
Опустив глаза на стакан с лимонадом, Петер сделал тот недовольно-надутый вид, который обычно напускал на себя, когда родители ему что-нибудь запрещали. Его короткий светлый чуб, который мальчик так тщательно укладывал перед зеркалом, взбунтовался и упал на лоб. В кармане Петера покоилась его любимая книга: «Der Hitlerjunge Quex»
[26], которую он взял в школьной библиотеке, к великому огорчению матери, предпочитавшей захватывающие романы Карла Мая о приключениях Виннету и Верной Руки. Ева сердито и с изумлением отмечала капризы сына. «Он заслуживает порки, — решила она, — но, боюсь, тогда меня арестуют за то, что я осмелилась поднять руку на “будущее” Германии!»
Она встретилась взглядом с Карлом. Мужчина был демонстративно равнодушен, но фрау Крюгер была уверена, что, как и она сама, ее супруг не знает, как помешать Петеру вступить в Союз гитлеровской молодежи. Подобный запрет не только ставил подростка, которому скоро исполнится четырнадцать лет, в очень сложное положение, но и мог привлечь ненужное внимание ко всей семье. А Карл знал, что он и так находится под наблюдением.
Все началось в марте, когда люди из СА
[27] ворвались в его бюро, как и во многие другие издательские дома Рейха.
По широкой деревянной лестнице загрохотали сапоги, и дверь распахнулась так резко, что это заставило вздрогнуть девушку, сидящую в приемной. Раздались короткие лающие приказы, и вот уже пятеро мужчин опрокидывают стопки книг, открывают ящики, просматривают документы, отбирая контракты с еврейскими писателями… Один из солдат достал из кармана и развернул плакат, предназначенный для университетов, и стал трясти им перед лицом Карла, который с нарочитой медлительностью надел очки и лишь затем приступил к чтению: «Когда еврей пишет на немецком языке, он лжет. Все книги евреев, издающиеся на немецком языке, должны быть снабжены уведомлением о том, что они переведены с иврита».
