Камилла сделала большие глаза:
— Как ты можешь говорить подобные вещи, папа? Я мечтаю освоить профессию меховщика. Ты же знаешь, что это действительно так.
— Я не сомневаюсь в этом. Я наблюдаю за тобой с детских лет. Ты унаследовала фамильную страсть. Единственная проблема заключается в том, что ты — девушка.
— Папа, но мы же не в Средние века живем! — возмутилась Камилла. — Смею тебе напомнить, что вот уже несколько сотен лет, как женщины даже обрели душу!
Андре расхохотался.
— А вы, Лизелотта, чем бы вы хотели заниматься в дальнейшем? — спросил хозяин дома.
Молодая немка колебалась.
— Все, о чем я мечтала, теперь кажется мне невозможным. Я надеялась стать пианисткой, как госпожа Крюгер. Я начала заниматься с ней еще в шесть лет. Эта женщина — чудо, и она сказала мне, что у меня талант. — Ее глаза загорелись, а затем вновь погасли. — Но теперь я уже ничего не знаю. Я должна дождаться приезда родителей. Они хотят, чтобы мы уехали в Англию. Возможно, там я смогу поступить в лондонскую консерваторию.
— Но пока они не приехали, тебе следует заниматься и в Париже, — безапелляционно постановила Камилла. — Конечно, твои родители не задержатся с приездом, но к чему терять время? Во всяком случае, ты можешь брать частные уроки.
— Дело в том, что у меня нет денег, чтобы оплачивать занятия, — пробормотала Лизелотта. — Вы были так добры, что приютили нас, Генриха и меня. Мне бы так хотелось отблагодарить вас за это…
— Послушайте, Лизелотта, вы наши гости, — прервал девушку Андре. — Камилла права. Вы должны брать уроки игры на фортепьяно. Они помогут вам отвлечься. Я подумаю, что можно сделать. Если в консерваторию вас устроить не удастся, мы найдем вам частного педагога. Возможно, стоит поговорить с той достойной женщиной, с которой в свое время отказалась заниматься Камилла?
Камилла состроила забавную гримасу.
Обе девушки встали из-за стола. Камилла собиралась отвезти всех на сбор урожая. Она рассчитывала на то, что отличное настроение виноградарей передастся и их гостям и маленький Генрих наконец улыбнется, а Лизелотта, хотя бы на время праздника, забудет о своих тревогах.
Часть вторая
Камилла никак не могла сосредоточиться. Ее пальцы дрожали. В мастерской Профессионального мехового училища, расположенного на улице Турнель, все казалось прежним — все те же длинные рабочие столы из темного дуба, большие окна, только лица окружающих девушку молодых людей были слишком серьезными. Один парень нервно кашлянул.
Преподаватель технологии, любимый педагог Камиллы, смотрел через высокое окно на голубое сентябрьское небо, сияющее над серыми облупившимися фасадами домов. Раздался короткий стук в дверь, и на пороге появился директор училища — на щеках лихорадочный румянец, глаза за толстыми стеклами очков подозрительно блестят.
— Месье, — начал вошедший срывающимся голосом, — и мадемуазель, — добавил он специально для Камиллы, — как вы знаете, вчера в пять часов после полудня Франция объявила войну Германии. Нашу страну вновь ждет суровое испытание, но мы должны быть достойны наших храбрых солдат, которые отстоят нашу прекрасную родину. Многие из наших преподавателей уже мобилизованы, за ними последуют другие. Училище будет закрыто, пока все не вернется на круги своя. Мы вам сообщим дату возобновления занятий. Мне остается добавить лишь одно, — и, выпятив грудь, директор крикнул: — Да здравствует Франция!
— Да здравствует Франция! — в едином порыве отозвались ученики.
Только Камилла молчала. И пока ученики складывали свои вещи и переговаривались тихими голосами, она сидела, как парализованная, посреди огромного помещения.
Очень скоро из всех учащихся в мастерской осталась только она одна. Преподаватель продолжал смотреть в окно, он так и не пошевелился.
— Камилла! — позвал настойчивый голос. — Камилла!
Камилла обернулась. У двери стояла Сабина и делала приятельнице знаки рукой. Эта девушка посещала лекции тростильщиков.
— Давай быстрее, чего ты ждешь?
Камилла расстегнула рабочую блузу, подхватила сумку и сделала шаг по направлению к преподавателю.
— Месье? — обеспокоенно окликнула она его.
Затем она подумала: возможно, педагог не хочет, чтобы его беспокоили. Она подошла к Сабине, и та схватила Камиллу за руку и повлекла ее к лестнице.
— Безумие какое-то, ты не находишь? — воскликнула Сабина, ее глаза горели от возбуждения, смешанного со страхом. — Хотя это было неизбежно. Когда они напали на Польшу, сразу все стало ясно…
Дверь училища захлопнулась за подругами. Камилла услышала, как консьерж задвинул засов. На улице стояли растерянные ученики, они болтали друг с другом и курили, как будто хотели насладиться мгновениями этой смущающей, весьма неожиданной свободы. Девушки устремились по направлению к улице Сен-Антуан.
Сабина трещала без умолку, но Камилла не слушала приятельницу. Она думала о Петере. Отныне немцы были не только народом, который ненавидела ее мать, — в то время как отец поддерживал с ними дружеские и деловые отношения, — они стали Врагами. Врагами из плоти и крови.
— Я их ненавижу! — пробормотала Камилла сквозь зубы.
— Я тоже! — воскликнула Сабина. — Вот увидишь, эти грязные боши не смогут пройти дальше линии Мажино.
— Я не всех немцев ненавижу, а только нацистов. Это они развязали войну.
— Но ведь немцы и нацисты — это одно и то же, ты сама подумай. Ах, вот и мой автобус… Я должна попрощаться с тобой, Камилла. До свидания!
Сабина запрыгнула на подножку автобуса, замедлившего ход.
«Лучше держать свои мысли при себе», — подумала Камилла. Разве она могла объяснить Сабине, что не стоит равнять всех немцев под одну гребенку? Даже ее мать не желала этого понимать. Камилла вспомнила о родителях Лизелотты и Генриха, которые так и не сумели присоединиться к детям.
В прошлом, 1938, году, осенью, через три месяца после неожиданного появления детей Ганов в Монвалоне, Андре получил письмо от Карла Крюгера, в котором тот возмущенно описывал драму, разыгравшуюся в ночь с 9 на 10 ноября.
В отместку за убийство молодым евреем немецкого дипломата Эрнста фон Рата, работающего в Париже, в Лейпциге и других городах Германии подожгли синагоги
[39]. На Аугустусплац полыхнули крупнейшие магазины моды Бамбергера и Герца, пламя и густой черный дым вырывались из окон, но пожарные так и не приехали. Осколки сотен витрин магазинчиков еврейских торговцев дождем хлынули на тротуары. На стенах домов появились звезды Давида и оскорбительные надписи, выведенные желтой краской. Некоторых жителей города загнали в речушку, протекающую в зоопарке, и по 242 наущению СА толпа освистала несчастных. В последующие дни были арестованы сотни евреев, и в их число попал отец Лизелотты и Генриха.
