Моя мать на него не обижалась, и отец частенько навещал нас и играл со мной. Он играл и с матерью, пока его не перевели в другой приход. Мать никогда не узнала, куда именно он уехал, и не собиралась идти в церковь, чтобы это выяснить: да и пойди она туда, ей все равно бы ничего не сказали. В те времена такие были порядки.
Первые двенадцать лет моя жизнь была легкой. Я научилась читать, сидя у ног своего отца. Я позволяла фигуркам на страницах говорить со мной на латыни, и по-английски, и магическими формами древнееврейских слов и символов из самой маленькой книги, которую он постоянно носил с собой. Отец поселил в моей голове огонь и серу, мне снилась горящая колесница, увиденная Иезекиилем, и я боялась услышать голоса из кустов.
Он перестал мне читать, когда мне стукнуло девять. Так мое изучение книг закончилось. Я же была женщиной – для чего мне книжные знания? Это было против природы, против веры. Но моя жажда магии слов не ушла, и книги так и остались в моем понимании сущностью всего магического.
Дома же я училась готовить, шить и принимать у овец ягнят. Я училась, какие травы заваривать для еды, а какие растирать для лечения. Я училась узнавать в звездном небе фигуры и знала их по именам. Агата не умела читать слова, но она научила меня читать множество других вещей. Практические умения. Настоящее знание. Тогда я была способной ученицей, жаждала учиться. Лучше всего мать научила меня исчезать – полностью.
Как находиться в толпе людей, но чтобы тебя никто не видел. Она научила меня молчать. Это оказалось сложнее всего. У меня был голос, и мне хотелось им пользоваться. Я хотела задавать вопросы и быть в толпе. Мать научила меня, что всего этого не будет. Я была ребенком без отца, дьявольским отродьем. Неприкасаемой. Я увидела ненависть в глазах других детей и вскоре перестала с ними играть. Почему они меня так ненавидели? Они ведь даже меня не знали. Мать учила меня хорошо, и я ее слушала.
«Люди боятся заключенной в тебе силы, – говорила она. – Они знают, что закованы в цепи – своими семьями и Церковью, прикованы к полям, которые вспахивают, и к тем, на кого работают. А мы с тобой, дорогое мое дитя, свободны. В нашей нищете и отверженности не имеем никого, кто мог бы связать нас своими правилами, и поэтому люди боятся. Больше всех нас боятся мужчины. Они боятся, что однажды женщины посмотрят на нас, убегут в поля и отдадутся наслаждению. Они боятся нашей силы, поэтому пытаются отрицать нас и будут стараться уничтожить».
Мама знала лучше. Каждый вечер она, темный силуэт на фоне горящего в очаге огня, разговаривала со мной, и я молча вслушивалась в ее слова. Оборотень, учащий меня, как стать наблюдающим в лесу, слушающим в поле, тенью в городах и деревнях. Мама учила меня, уже будучи на грани помешательства, и, прежде чем она окончательно сошла с ума, я успела вытащить из нее эти знания. Я не обладала красивой внешностью, чтобы очаровывать, однако мать научила меня плести заклинания из слов и скрываться за ними.
К двенадцати годам я уже умела заглядывать в сердца мужчин и женщин и видеть их желания. Это их желания помогали мне выживать. Их желания одевали меня, кормили меня, давали мне крышу над головой.
Через год после того как мой отец нас бросил, моя мать сошла с ума от одиночества и начала разговаривать с камнями в поле. Мужчины приходили к ней, предлагая еду за ее тело, но у нее не хватало смелости себя продать. В полях она потеряла рассудок и затем покинула меня. Мне тогда было тринадцать, и я могла о себе позаботиться. Хозяин фермы и его жена приняли бы меня в свой дом, но деревенские женщины угрожали им расправой. Я оставила ферму, оставила деревню, но взяла с собой свою репутацию.
В следующий же базарный день, когда фермер Адам поехал продавать овец, я отправилась с ним. Я никогда раньше не ездила на телеге, и от скорости у меня закружилась голова.
Хозяева фермы были хорошими людьми. Я сделала для них куклу из кукурузного початка и оставила ее в амбаре, где появилась на свет. Я заверила их, что кукла будет охранять овец. Так и случилось. Как только в деревне узнали про куклу, никто не осмеливался красть этих овец. Я как следует их защитила.
И все же мне было грустно покидать ферму. Животные хорошо тебя понимают. И не судят. Однако у меня не было выбора: теперь, когда моя мать умерла, мне было опасно там оставаться. Об этом позаботилась жена Тома Мартина. В деревне уже решили, что я, как дочь Агаты, сильная ведьма, и слава обо мне в тот день бежала впереди нашей телеги.
Когда я с нее спустилась, фермер сунул мне в руку несколько монет. «Это от Тома Мартина», – сказал он, расставаясь со мной на Йоркском базаре. Я смотрела вслед телеге, пока она не исчезла в толпе и я не осталась совершенно одна. Меня ничуть не смущало мое одиночество. Урсула Сонтхил, свободная и непросватанная девушка, четыре базарных дня наслаждалась своим девичеством и свободой. Я знала, что это не продлится долго, и что мое девичество – товар, и что мне нужно купить дом. Необходимо было быстро найти себе мужа, который дал бы мне имя и кров. Для меня не будет спокойного места в Йорке или где-либо еще, пока я не надену платок замужней женщины.
Но до того момента, целых четыре базарных дня, я свободно гуляла по Йорку. Это было место полное множества незнакомых звуков и зрелищ, а также доверчивых чужаков, готовых подставить свои карманы мошенникам или ярмарочным артистам.
И в середине всего этого находилось совершенно удивительное зрелище. Строящийся кафедральный собор вырос передо мной, как огромная желтая гора, и я с разинутым ртом застыла в его тени. Я обошла его со всех сторон, рассматривая толпу ползающих по нему людей – словно муравьи в муравейнике. Хрупкие существа на деревянных лесах, подъемные блоки, подтягивающие камни высоко в небо над Йорком.
Я рассматривала мужчин, пока – довольно быстро – не нашла то, что искала. Сильные руки и широкая спина, докрасна обожженная горячим летним солнцем. И еще у него был отличный зад. Только лицо все еще оставалось от меня скрытым. Я продолжала стоять совершенно неподвижно, выжидая, призывая его своей неподвижностью повернуться и посмотреть вниз, на меня.
Он так и сделал. И, посмотрев вниз, увидел самую лучшую мою черту. Прекрасный вид на мою грудь заставил его выпустить доску, которую он нес, и она понеслась вниз, прямо на меня. Я не дрогнула, не отступила ни на шаг. И не отвела взгляда. Доска упала в нескольких сантиметрах от меня, подняв столб пыли. Я все еще не шевелилась, и, когда осела желтая пыль, он уже стоял напротив меня. С облегчением убедившись, что я не пострадала, он заключил меня в объятия. Еще бы. Он не заметил моего безобразия. Он видел молодую девушку с круглыми грудками и пристальным взглядом. Он видел отличное времяпровождение в постели и кого-то, кто будет готовить и шить. И я все это делала – по собственному желанию. Я перепрыгнула через метлу и приняла его имя, потому что он, хотя и работал на строительстве собора, не любил Церковь и ее правила.
Так я сделалась Матушкой Шиптон. Женой плотника. Уважаемой женщиной. Он не остался со мной надолго, но я не злилась и не упрекала его. По правде говоря, я не нуждалась в мужчине или в детях. Мне предстояло быть Матушкой только по имени. И меня это отлично устраивало. У меня было слишком много дел, чтобы тратить время на эти глупости. Кроме того, с этого времени я и так буду «Матушкой» для всех и каждого. Так что я взяла на вооружение все, чему научила меня Агата, и изучала небо.
