Вероятно, все это придает программе конфуцианства слишком мирской характер, тем не менее имеет смысл рассматривать ее как религию мира сего – попытку найти сакральное, спрятанное на самом виду, в мирском, или, как выразился современный конфуцианский мыслитель (и мой прежний наставник) Ту Вэймин, «относиться к обычному миру людей как к духовному по своей сути»8. Если религия – это сакральное в отличие от мирского, дух, противопоставленный материи,
Творец как противоположность тому, что сотворено им, то конфуцианство явно не удовлетворяет таким критериям. Но если мы и можем чему-то научиться у этой традиции, то вовсе не тому, что конфуцианство – не религия, а тому, что далеко не все религиозные люди интерпретируют сакральное и мирское так, как это делают христиане.
Какой бы ни была религиозная составляющая конфуцианства, она проявляется здесь и сейчас, в этом мире страданий и преодоления
В религиоведении прослеживается стойкая и неизученная тяга к необыкновенному и отход от заурядного. В США она проявляется как непреодолимое влечение (в том числе и среди ученых-атеистов) к тем, кто особенно рьяно исповедует религию – к людям, умерщвленным Духом или говорящим языками, для которых религия становится скорее разрывом, чем сплошностью. Эта тяга побуждает нас воспринимать приверженцев евангеличества как более «религиозных» людей, чем либеральных протестантов, считать ортодоксальных иудеев более «религиозными», чем реформистских, а конфуцианцам вовсе отказывать в «религиозности». Но в конфуцианстве нет нерелигиозности, путаницу вносят категории, с помощью которых мы анализируем его. Если мы прислушаемся к словам самих конфуцианцев, если обратимся к их терминологии, то убедимся, что религия может принимать самые разные формы.
В отличие от христианства, вбивающего клин между сакральным и мирским – вечным «городом Бога» и преходящим «городом человека», – конфуцианство гордится творческим смешением того и другого. В конфуцианстве действительно есть трансцендентный аспект. Просто конфуцианцы помещают его в мире, а не за его пределами. Наиболее близкой к западным представлениям о трансцендентном и «совершенно ином» Боге является конфуцианская идея Неба (тянь), которое, несмотря на обезличенность, тем не менее обладает волей. Однако трансцендентность неизменно обнаруживается «здесь и сейчас» в истории человека и в самом человеческом теле. То, что мы называем сакральным и мирским, с конфуцианской точки зрения вечно переходит одно в другое, претерпевает процесс взаимного проникновения – это «имманентная трансцендентность»9.
По всем перечисленным причинам конфуцианство можно назвать религиозным гуманизмом. Со светскими гуманистами конфуцианцев роднит целенаправленная сосредоточенность на материальном мире. И тех, и других жизненные вопросы интересуют гораздо больше погружения в высшую реальность. Но если светские гуманисты настаивают на бессодержательности мира сакрального, конфуцианцы добиваются насыщения нашего мира привнесенным извне сакральным – чтобы усматривать Небо в человечестве, придавать человеку ценность, не поддающуюся количественной оценке, чтить повседневность. В конфуцианстве мирское сакрально. Или, как говорит Ту Вэймин, «путь Неба неотделим от людских дел»10.
Из всех аспектов религии наименьшее внимание конфуцианцы уделяют богословию. Традиционно конфуцианцы рассуждают о Боге так же непринужденно, как французские политики, а представления о трансцендентном Творце, командующем с небес, так же чужды конфуцианцам, как само конфуцианство – большинству читателей из стран Запада. Однако конфуцианцы утверждают, что источник нашей человеческой натуры – Небо, что правильная жизнь – это жизнь, проведенная в соответствии с особенностями нашей натуры, и что состояние правильности предписано Небом.
Только когда мы ведем социальную жизнь, мы становимся людьми
В конфуцианстве также отступают в тень мифологический аспект, так старательно культивируемый в индуизме, и эмпирический аспект, который так ценят суфии. Однако конфуцианцы проявляют неподдельный интерес к другим аспектам религии: институциональному, материальному, и главное – к этическому и ритуалистическому. Ведь одна из отличительных особенностей конфуцианцев – их убежденность в том, что этика и церемония неразрывно связаны. Так что конфуцианство хоть и выглядит странным отпрыском в семействе религий, тем не менее принадлежит именно к этому семейству.
Вероятно, наиболее важные компоненты ДНК, подтверждающей родство конфуцианства с другими представителями семьи религий, – это вера в личное преображение. Один из моих друзей однажды заметил, что измениться фундаментально, по-настоящему, возможно лишь двумя способами: обращением в христианство и обращением к психоанализу. Но конфуцианцы считают, что их традиции также способны фундаментально изменить человека. Стать человеком в полном смысле этого слова может каждый. Но поскольку добродетель нуждается в соседстве, задача осуществления этого проекта выпала не нам одним.
Автор недавней рецензии на одну книгу в духе «нью-эйдж», написанную самопровозглашенным медиумом, сетует, что почти все в нынешней сфере духовности «побуждает эгоцентричных людей становиться еще эгоцентричнее». Приверженцы «нью-эйдж» непрестанно твердят, что все мы неразрывно связаны друг с другом, и при этом почти все они продолжают жить «в пузыре эгоизма», подчеркивает рецензент Гордон Хейбер. «Никогда не слышал, чтобы кто-нибудь посещал экстрасенса, чтобы научиться проявлять щедрость к окружающим»11. О конфуцианстве можно наговорить всякого, но именно эта проблема перед ним не стоит. Если даосисты рассматривают общество как преграду к процветанию человека, то конфуцианцы придают общественной жизни первостепенное значение. Как писал Ту Вэймин, «самопреобразование… – поступок, имеющий общественное значение»12. Только когда мы ведем социальную жизнь, мы становимся людьми.
Преодоление хаоса характером
Конфуцианство возникло в один из самых хаотичных периодов китайской истории. Правление династии Чжоу (1046-256 годы до н. э.) ознаменовалось водоворотом событий, Китай распался на феодальные княжества, ведущие кровопролитные войны. Поэтому не стоит удивляться тому, что гармония превратилась в вожделенную цель. Различные китайские школы придерживались каждая своей стратегии восстановления порядка из хаоса. Реалисты стремились к достижению гармонии с помощью силы закона, наказаний, оружия. Моисты считали, что гармонию обеспечит всеобщая любовь без различий. Даосисты оправдывали спонтанностью отход к природе. Но конфуцианцы наметили другой путь. Реалистам они сказали, что сила породит только недовольство. Моистам – что любовь положит конец войне разве что в утопии. Даосистам – что отход от общества в себя выглядит эгоистично и безответственно. Стратегией конфуцианцев стало вовлечение, вовлечение, вовлечение – стремление вплестись в шум и суматоху политики и общества, особенно в этическом и ритуальном аспектах. В отличие от религиозных традиций, уделяющих основное внимание отношениям между человеком и божеством, конфуцианство сосредоточилось на отношениях между людьми – да, и на нравственности, а также на этикете, обрядах, приличиях. Мы не рождаемся и не растем в изоляции, отмечали конфуцианцы, и лишь посредством взаимодействия с другими человеческими существами становимся в полной мере людьми.
