Большинство людей не выносит двусмысленности. Преследуя неопределенности и убегая от противоречий, мы щуримся, напрягаем зрение, пытаемся взять в фокус то, что видится размытым, как будто для этого достаточно нашей решимости. Евреи приучены не только терпимо относиться к двусмысленности, но и упиваться ею. Если, как писал
Оскар Уайльд, «воспитанный человек противоречит другим людям», в то время как «мудрый противоречит самому себе», то иудейские писания и есть воплощенная мудрость13.
Эта мудрость эхом повторяется в процедурах и методах работы Верховного суда США, который, подобно Талмуду, записывает особое мнение наряду с мнением большинства. Эта мудрость живет в тексте XVI века Шулхан арух (буквально «накрытый стол») – самом авторитетном галахическом собрании (еврейских «законов», или «правил») после Талмуда. Основной объем текста Шулхан арух написан евреем-сефардом с сефардской точки зрения, но комментарии, служащие «скатертью» (маппа) для «стола», накрытого сефардами, составил ашкеназский ученый. Раввинская традиция также прослеживается в жизни и наследии Зигмунда Фрейда, одного из великих еврейских мыслителей всех времен, который построил свой психоанализ на основе догадки, согласно которой люди спорят не только друг с другом, но и с голосами внутри них. Одна из задач психотерапии – обратить внимание на эти голоса и найти способ ужиться с двусмысленностями и противоречиями, которые они порождают.
О Символах веры и обращениях
Так почему же иудаизм, утверждающий, что существует один и только один Бог, снисходителен к такому множеству различных интерпретаций правильной (и праведной) жизни? Почему сегодня евреи разделены на ортодоксальных, консервативных, сторонников реформистского, реконструктивистского и гуманистического иудаизма? Почему уже во времена Иисуса различали столько разных иудеев – фарисеев, саддукеев, ессеев, зелотов? Почему на страницах Талмуда Абайе и Рава, два раввина и близких друга, так часто и так яростно спорят друг с другом? Почему иудаизм в большей степени, чем любая другая религия, олицетворяет то, что поэт Эдвард Эстлин Каммингс назвал «whying» («почемуканье»)?14
Начнем с того, что иудаизм – не миссионерская религия. Хотя бывали времена, когда иудеи пытались обращать в свою веру, иудаизм выжил главным образом благодаря наследованию, а не евангелизации. В сущности, раввины традиционно не приветствовали обращения, отвечая отказом потенциальным новообращенным трижды, прежде чем согласиться принять их. Следовательно, у иудеев никогда не возникало практических причин дать четкое определение своей идее для чужаков или же придерживаться этой идеи15.
Формула, которую повторяют сегодня во время иудейских богослужений и которая столетиями жила на губах еврейских мучеников, начинается с ясного утверждения монотеизма: «Слушай (Шма), Израиль: Господь, Бог наш, Господь, един есть»
Иначе говоря, в иудаизме нет Символа веры. Отлучения от веры крайне редки, иудеи никогда не пытались искоренить ересь, проводя аналог Никейского собора или составляя аналог Никейского Символа веры16. Однако отчасти функции Символа веры выполняет Шма (Шема). Эта формула, которую повторяют сегодня во время иудейских богослужений и которая столетиями жила на губах еврейских мучеников, начинается с ясного утверждения монотеизма: «Слушай (Шма), Израиль: Господь, Бог наш, Господь, един есть». Но сразу после этого доктринального утверждения происходит переход в ритуальное измерение: «И люби Господа, Бога твоего, всем сердцем твоим, и всею душою твоею, и всеми силами твоими. И да будут слова сии, которые Я заповедую тебе сегодня, в сердце твоем.
И внушай их детям твоим и говори об них, сидя в доме твоем и идя дорогою, и ложась и вставая. И навяжи их в знак на руку твою, и да будут они повязкою над глазами твоими. И напиши их на косяках дома твоего и на воротах твоих» (Втор 6:4–9). Так что даже Шма указывает за пределы доктрины, в сторону практики, подчеркивая склонность иудаизма ставить действия превыше веры, ортопраксию превыше ортодоксии.
Ортодоксия была, конечно, предметом одержимости ранних христиан, которые составляли Никейский Символ веры и добивались его принятия. А иудеи редко поддавались желанию дать определение ереси и искоренить ее. По сути дела, иудеи прекрасно уживались с нею и без изъявлений веры до тех пор, пока Маймонид (1135–1204) не представил свои Тринадцать принципов, однако его квазикредо оказалось противоречивым и не получило повсеместного признания17. В итоге иудаизм всегда был скорее практикой, чем верой. Чтобы стать иудеем, надо родиться евреем. Активное участие в жизни иудейского сообщества – посещение синагоги, искупление грехов в Йом-Киппур, почитание родителей и чтение каддиша по ним, когда они умрут.
Одна из причин, по которым определение ортодоксии и отвергание еретиков никогда не находилось в центре внимания иудеев, заключается в том, что евреи с давних пор привыкли воспринимать себя не просто как народ, а как народ под угрозой. У других религий имелись основатели, которые, по-новому взглянув на человеческую проблему и предложив новаторское решение, собирали вокруг себя сообщества. А в случае с иудаизмом само сообщество было отправной точкой. Целью этой традиции было не разрешение человеческой проблемы, а объединение людей. Иудеи воспринимают себя в собирательных понятиях, как «народ святой» (Исх 19:6), избранный Богом. И зачем же они были избраны? Не для того, чтобы верить во что-то, а чтобы делать что-то – восстанавливать мир (тиккун олам). Так что евреев объединяет скорее ритуально-этическая сторона, чем учение.
Но наиболее фундаментально евреев объединяет память. Эта память говорит о едином Боге, который олицетворен, однако его ни в коем случае не следует воспринимать как человека. В отличие от христианского Бога, принимающего человеческий облик, иудейский Бог пребывает над сотворенным им миром и вне этого мира, то есть он всецело и полностью трансцендентен (но при этом ему никогда не отказывают в имманентном и интимном аспекте). Как и мусульмане, иудеи делают акцент на кардинальном качественном различии между Богом и людьми. В отличие от христиан, они утверждают, что Бога не следует изображать в человеческом облике или поклоняться «идолам». Хотя кое-где в ТаНаХе о Боге сказано на удивление по-человечески – сказано, что у него есть руки и глаза, что он завернулся в молитвенную накидку и надел филактерии, – иудеи настаивают на том, что Бог непостижим и что описать его невозможно. Даже написание имени Бога представляет проблему для многих иудеев, которые пишут слово «Бог» как «Б-г», чтобы не проявить непочтительности, когда бумагу, на которой напечатано или написано это слово, выбросят. Традиция также неоднократно предостерегает от соблазна путать наши взгляды с мудростью Бога: «Мои мысли – не ваши мысли, ни ваши пути – пути Мои» (Ис 55:8).
Изгнание и возвращение
Зная о том, какой акцент делается на народе, не следует удивляться тому, что проблема иудаизма относится скорее к обществу, чем к личности. Эта проблема – изгнание, отдаление от Бога и от места, где нам полагается быть. Решение – возвращение, и к Богу и в свой истинный дом. Методов совершения этого путешествия два: рассказывать предание и соблюдать закон – помнить и повиноваться18. Как однажды объяснил мне друг-еврей, мотивирующая трагедия христианства – смерть Иисуса. Если Иисус – мессия, кто же тогда будет править миром, почему земные правители сумели погубить его? А мотивирующая трагедия иудаизма – изгнание. Если Бог всемогущ, а мы – народ Божий, почему же тогда мы не на своей земле? Что нам делать вдали от нее?
