Численность этих скитальцев и танцоров – такое же неуловимое понятие, как сам даосизм. Поскольку даосизм относится к «трем учениям» Китая, большинство китайцев считают себя вправе совершать действия, характерные для даосистов, буддистов и конфуцианцев, не причисляя себя исключительно к одной из этих традиций. Те, кто в целом относит себя к даосизму, обычно называют «даосами» только жрецов и мудрецов. Более того, приверженцы даосизма обычно не собираются общинами, численность которых можно подсчитать. Следовательно, вести подсчеты в этом случае так же невозможно, как давать определения. (База данных по мировым религиям, в которой ведутся таблицы с численностью приверженцев других религий, к этой задаче даже не пробует подступиться). На Тайване, где с 60-х годов ХХ века наблюдается даосский ренессанс, насчитывается около десяти тысяч даосских храмов и почти шесть миллионов даосистов9. О численности даосистов в Китае, где даосизм вновь воспрял духом, можно лишь догадываться, так как в официальной правительственной статистике учтены только священнослужители. Хотя даосизм часто ассоциируется с отшельниками и бунтарями, обычаи этой традиции издавна привлекали представителей разных социальных слоев, в том числе правительственных чиновников, поэтому под влиянием учений даосизма в той или иной мере находится большинство китайцев. Однако позиции даосизма в сельской местности на юге Китая прочнее, чем на урбанистическом севере. Правдоподобно выглядит такая цифра, как 50 миллионов человек на одной только материковой части Китая, хотя она легко может превысить 100 миллионов человек, если учесть всех тех, кто совершает восхождение на даосские горы, покровительствует даосским храмам или ставит у себя дома благовонные курения перед изображениями даосских Бессмертных10.
Тем не менее следует отметить, что современное влияние даосизма объясняется не столько численностью его приверженцев, сколько силой воздействия и распространенностью его идей. Влияние даосизма можно встретить за его пределами – в неоконфуцианстве и дзэн-буддизме, однако даосизм не наложил на цивилизацию Восточной Азии такой же заметный отпечаток, как конфуцианство и буддизм. Сила даосизма почти неизменно контркультурна, его влияние по сей день продолжает проявляться в живописи и литературе, а не в политике и экономике. По этой причине даосизм значительно отстает от конфуцианства и буддизма по степени воздействия на современность.
Взращивание жизни
Изменчивое всегда привлекало даосистов больше, чем постоянное, поэтому даосисты оспаривают почти все, в том числе и цель их традиции. Некоторые из них считают смерть естественным явлением, другие бросают ей вызов, стремясь к бессмертию. Тем не менее большинство даосистов согласны с тем, что нет ничего ценнее жизни, следовательно, высочайшей из практик называют искусство ее взращивания. Беда в том, что мы упускаем жизнь – либо не ведем ее во всей полноте, либо живем недолго. Мы изнуряем себя, продаем в рабство шаблонным, общепринятым мыслям и поступкам. Решение, предложенное даосистами, – жить полной жизнью, радоваться здоровью, физической крепости и долголетию. Здесь чувствуются отголоски ориентации израильской религии на земную жизнь и привычный мир, где Авраам и Моисей не стремятся на небеса, а живут долго, умирают своей смертью, и родные хоронят их.
С точки зрения некоторых даосистов, у благоденствия есть цель и повыше – физическое бессмертие. Даосисты стремятся стать бессмертными, которые питаются ветром, пьют росу, разъезжают верхом на тучах и драконах, в том числе достигая края света и оказываясь за его пределами. Но даже эти даосисты не рассчитывают на загробную жизнь и не боятся ее. Если древнегреческие философы считали бессмертной душу, покидающую тело после смерти, то даосисты утверждают, что доступное нам бессмертие можно обрести на земле, пребывая в физическом теле.
Философ Грейс Янтцен утверждает, что великая тайна, лежащая в основе мировых религий, – не смерть, а рождение11. Это утверждение справедливо для даосизма, который представляет собой скорее взращивание жизни, чем победу над смертью. С точки зрения даосистов, процветание встроено в природу вещей. Люди созданы для того, чтобы процветать, – точно так же, как деревья созданы для того, чтобы расти. Но процветание возможно лишь в том случае, если мы живем в гармонии с естественными ритмами Дао. Увы, почти все мы подчиняемся диктату социальных условностей, нравственных правил, официального образования, ритуальных предписаний. Цивилизация здесь выступает в роли вампира. Своими уловками она высасывает из нас жизнь, истощает запасы нашей ци (жизненной энергии), рано сводит нас в могилу. Мы действуем целенаправленно, подчиняясь воле, а не сердцу. Мы слишком много думаем и слишком мало постигаем чутьем. Мы всерьез относимся к дихотомиям, которые, в сущности, ничем не различаются, выбираем между тем, что нам нравится и не нравится, что правильно и неправильно, что красиво и что безобразно. И с каждым днем понемногу умираем.
Все это внимание к общепринятым взглядам и нравственным нормам убивает не только личности. Оно разрушает гармонию в обществе, возможную лишь в том случае, когда каждый действует естественным для него образом. Если конфуцианцы считают этикет и ритуалы спасением от недугов мира, для даосистов и то, и другое – причины стоящей перед человеком проблемы безжизненности. Все сущее создано Дао, чтобы меняться спонтанно, без предупреждения. Но социальный хлам – этикет, ритуалы, язык, мышление, – формирует нас, сковывает, вымораживает. Мы возводим барьеры в своей личной и общественной жизни, эти барьеры делят космос, некогда бывший единым, на все более и более мелкие частицы, отделяют нас друг от друга, препятствуют «свободному движению Дао». Такое дробление побуждает людей воспринимать себя как обособленные атомы, отделенные друг от друга, как и от Дао. И мы становимся чужеземцами на своей земле, исступленными творцами цивилизации, так называемый прогресс которой отрезает нас от изначальной гармонии «девственно-чистого Дао»12.
Другими словами, конфуцианское стремление активно культивировать такие добродетели, как жэнь (человечность) и ли (приличия), не просто бесполезно – оно вредно и для благоденствия отдельно взятой личности, и для гармонии в обществе. То, что конфуцианцы считают самосовершенствованием, на самом деле саморазрушение. Неудивительно, что многих учеников Конфуция ждала ранняя гибель: «Однако Янь Юань рано умер, Цзы-лу засолили в Вэй, Цзы-ся потерял зрение, Жань Боню заболел проказой». Все они положили свою природу и жизнь на алтарь ложного бога общественных условностей13.
В таких непростых условиях существует мудрец. Если чопорный цзюньцзы («благородный муж») служит примером для конфуцианцев, то непосредственный мудрец, которого также называют «истинным человеком» (чжэньжень) – образец в даосской традиции. Нестесненный социальными кандалами мудрец действует искренне и спонтанно, ничего не ждет и не ставит перед собой цели. Его готовность полагаться не на книжную ученость, а на интуитивную мудрость выставляет его глупцом перед сторонними наблюдателями. Однако он, открыто пренебрегая социальными нормами, способен пробиться сквозь высасывающие жизненную силу препятствия, нарастающие вокруг уловок, и дать возможность дарующему жизнь Дао перемещаться, куда ему вздумается. Только такое Дао способно вернуть нас к жизни. И мудрец олицетворяет его, сочетая в своем теле энергию ребенка и действенность матери.
