Осарон оскалился на обгорелый труп короля, наконец-то стоявший перед ним на коленях.
«Все в конце концов склоняются».
Он щелкнул призрачными пальцами, и безжизненное тело рухнуло наземь.
«Наглый смертный», – подумал король теней. Повернулся и помчался прочь по спящему городу, вверх по мосту – в собственный дворец, который тоже колебался и дымился. И ему самому приходилось на каждом шагу делать усилия, чтобы не распасться. Он хотел схватиться рукой за колонну, но рука прошла прямо сквозь нее, будто его и не существовало.
Но лже-король был теперь мертв, а Осарон – жил. Чтобы убить бога, требуется несколько больше, чем заговоренный металл, чем магия единственного человека.
Король теней взобрался по ступеням к своему трону сел, обхватив дымящимися руками подлокотники.
Смертные считают себя сильными, умными, но на самом деле они – ничто, всего лишь жалкие дети этого мира, мира Осарона, а он существует уже достаточно долго, чтобы знать им цену.
Они даже представить не могут, на что он способен.
Король теней закрыл глаза и открыл разум, простирая его за пределы дворца, за пределы города, за пределы мира – к самым дальним пределам своей силы.
Как дерево может осознавать себя, от корней, сокрытых в земле, до листьев на верхних ветвях, так и Осарон осознавал всю полноту своей магии. Так что он тянулся, тянулся и тянулся, прощупывая тьму, пока не нашел ту, кого искал. Вернее, не почувствовал часть своей силы, оставшуюся у нее внутри.
«Ожка».
Осарон, конечно, знал, что она мертва. Вышла за пределы мира, как случается со всеми вещами, живущими во времени. Он почувствовал момент, когда это произошло, эта маленькая смерть ужалила его душу внезапным чувством утраты – слабым, но ощутимым.
И все же Осарон всё еще находился в ней, тёк в ее крови. Пусть эта кровь больше не двигалась по венам, но часть Осарона пребывала в ней, волокна его воли придавали ей форму, как проволочный каркас внутри соломенной куклы. Ее сознание угасло, ее собственная воля умерла, но ее форма сохранилась. Осталась его сосудом.
Осарон наполнил собой молчание ее разума, обхватил ее тело своей волей.
«Ожка, – снова произнес он. – Встань».
III
Наси всегда чувствовала, если что-то было не так.
Это знание шло изнутри, было плодом многих лет внимательного наблюдения за людьми, за выражением лиц, движениями рук, за всеми маленькими признаками, которые заранее выдавали, что человек хочет сделать что-то плохое.
Но сейчас «не так» было не с каким-то конкретным человеком.
А со всем миром.
В воздух вернулся холод, и стекла замковых окон по краям подернулись морозными узорами. Король ушел и не возвращался, его все еще не было, а без короля Лондон снова становился не таким – даже хуже, чем прежде. Мир вокруг расползался по швам, краски жизни тускнели, как уже бывало раньше, много лет назад. Только, судя по рассказам взрослых, тогда это происходило медленно – а сейчас все было стремительно, так быстро, как змея меняет кожу.
И Наси знала, что она не одна это чувствует.
Кажется, весь Лондон ощущал эту тяжесть, этот распад.
Несколько солдат королевской Железной Стражи, все еще верные делу короля, старались держать ситуацию под контролем. Замок постоянно охранялся. Наси больше не удавалось выбраться из него на улицу, так что она не могла принести свежих цветов, чтобы положить их на погребальное ложе Ожки – хотя вряд ли цветы выжили в таком холоде.
Но она все равно пришла навестить покойницу – частично из-за того, что хотела побыть в тишине, а частично – потому что в остальном мире было куда страшнее. А если происходит что-то нехорошее, Наси хотела быть рядом с королевской воительницей, пусть даже та умерла.
Было раннее утро – то время суток, когда мир еще не проснулся. Девочка стояла у Ожки в головах, тихонько молясь о силе, о могуществе: других молитв она не знала. Но все слова разом исчезли у нее из головы, когда пальцы Ожки, простертой на каменном постаменте, внезапно шевельнулись.
Наси уставилась на нее с широко открытыми глазами и сильно бьющимся сердцем, тихо уговаривая себя вслух – это была ее привычка с раннего детства, когда, казалось, в каждом темном углу могло таиться чудовище. Может, это обман зрения, игра света? Она протянула руку и робко тронула холодное запястье воительницы, ища пульс.
Но, конечно же, никакого пульса не было. Ожка была мертвенно холодной, мертвой.
И вдруг внезапно покойница резко села на постаменте.
Темный плат упал с ее лица, и Наси отшатнулась.
Ожка не моргала, не поворачивала голову, даже, кажется, не замечала Наси – или того, что лежит на погребальном ложе в освещенном свечами зале. Глаза ее были широко распахнуты и совершенно пусты, и Наси невольно вспомнила солдат, охранявших Атоса и Астрид Данов: пустые оболочки под заклятием полного подчинения.
Ожка сейчас походила на них.
Она была одновременно настоящей – и нереальной, живой – и в то же время очень, очень мертвой.
Рана на ее шее никуда не делась, осталась такой же глубокой, но теперь Ожка могла двигать челюстью. Она попыталась заговорить, но из перерезанного горла вышло только шипение. Она пошевелила губами, сглотнула, и Наси с ужасом смотрела, как струйки дыма и тени окутали разрез на ее шее, облекая ее, как повязка.
Воительница спрыгнула с постамента, сбросив с него сосуды с цветами, которые так заботливо расставила Наси. Стекло с грохотом разбилось, полетели осколки и брызги.
Ожка всегда была такой грациозной – но теперь ее движения были неуклюжими, как у новорожденного жеребенка – или как у марионетки. Наси пятилась, пока не уперлась спиной в колонну. Воительница повернула голову и взглянула прямо на девочку, в ее бледных глазах клубились тени. Ожка не сказала ни слова – только смотрела. За ее спиной с постамента на пол капала пролитая вода. Ее рука начала подниматься, чтобы прикоснуться к лицу Наси, но тут распахнулись двери – и ворвались двое Железных стражей, привлеченные грохотом опрокинутых сосудов.
При виде мертвой воительницы, стоявшей напротив них, они замерли как вкопанные.
Рука Ожки упала, не успев коснуться девочки. Она повернулась к стражникам и приветствовала их кивком. Воздух вокруг нее искрился магией, в ее пальцы по воздуху скользнул кинжал – тот, с которым она лежала, готовая к погребению.
Стражники закричали, и Наси могла бы воспользоваться суматохой и сбежать, или сделать хоть что-нибудь, но она словно примерзла к колонне, как будто не месте ее удерживало нечто настолько же сильное, как самая мощная магия в мире.
Она не хотела видеть, что будет дальше, не хотела видеть, как воительница умрет еще раз – или как последние стражники Холланда падут от руки призрака. Так что она сжалась в комок, зажмурилась и зажала уши руками. Она всегда так поступала, когда в замке происходило что-то слишком плохое. Например, когда Атос Дан развлекался с пленными, пока они не ломались.
