Он читал, что вескийцы в знак траура чернят лица золой, а фароанцы красят самоцветы на коже в белый на трое суток. Но в Арнсе похороны традиционно были также прославлением жизни, отсюда и алый траур – цвета крови, рассветного солнца, цвета Айла.
Он почувствовал за спиной присутствие старого жреца, но не обернулся его поприветствовать. Рай знал, что Тирен тоже скорбит, но не мог вынести горя в его глазах, их спокойной печальной синевы. С таким взглядом он выслушал вести о гибели Эмиры и Максима – черты его лица не дрогнули, словно он заранее, еще до действия сонных чар, предвидел, что пробудится уже в изменившийся мир.
Так что юный король и старый жрец просто стояли молча, глядя на дождь, каждый – наедине со своими мыслями.
Королевская корона казалась Раю тяжелой. Она была куда крупнее, чем золотой обруч принца, который он носил большую часть своей жизни. Этот обруч рос вместе с ним – металл с каждым годом слегка растягивали, чтобы он оставался по размеру. Он мог бы прослужить Раю и следующие двадцать лет.
А вместо этого его сняли, унесли, отправили в сокровищницу ожидать нового принца.
Корона ужасно тяготила Рая. Служила постоянным напоминанием о его потере. О ране, которая не собиралась закрываться.
Остальные его раны уже исцелились – куда быстрее, чем можно было ожидать. Как будто булавку вгоняют в мягкую глину, а потом вынимают: ущерб устраняется сам собой, едва извлечено оружие. Он все еще хранил воспоминания о боли, но они уже казались далекими, увядали, оставляя после себя все тот же ужасный вопрос.
Было ли это все по-настоящему?
Настоящий ли я сам?
Достаточно настоящий, по крайней мере, чтобы чувствовать скорбь. Достаточно настоящий, чтобы протянуть руку – и ощутить на ней ледяные струи дождя. Чтобы выйти из укрытия и дать себе промокнуть до нитки.
И достаточно настоящий, чтобы сердце его забилось быстрее, едва он завидел приближавшуюся по бледному небу темную точку.
Он сразу узнал эту птицу – сокол из Веска.
Вескийская флотилия отступила из устья Айла, но королевская семья еще не ответила за преступления своих представителей. Коль был мертв, но Кора до сих пор сидела в королевской тюрьме, ожидая приговора. И вот приговор прибыл, плотно привязанный к лапе хищной птицы.
Вести о предательстве Коля и Коры распространились сразу же, когда пробудился город. Лондонцы призывали Рая к войне с Веском. Фароанцы предложили свою союзническую помощь – на его вкус, с излишним рвением и слишком быстро – в то время как Сол-ин-Ар отбыл в Фаро по дипломатическим вопросам – Рай боялся, что это означает подготовку войск.
Шестьдесят пять лет мира, мрачно подумал он, и все рушится из-за парочки амбициозных детишек, решивших от скуки поиграть в политику.
Рай обернулся и медленно пошел вниз по ступеням. Айзра и Тирен следовали за ним. Отто ожидал в вестибюле.
Вескийский маг встряхнул белокурыми волосами, мокрыми от дождя. Свиток с уже сломанной печатью был у него в руках.
– Ваше величество. Я принес известия от моей повелительницы.
– И что за известия? – спросил Рай.
– Моя королева не хочет войны.
Это были пустые слова.
– Зато войны хотят ее дети.
– Она предлагает вам возмещение вашей утраты.
Еще одно пустое обещание.
– И какое именно?
– Если королю Арнса будет угодно, она пришлет контрибуцию в размере годового запаса зимнего вина, семерых жрецов на службу арнезийской короне и своего младшего сына, Хока, превосходящего всех в Веске магическим даром управления стихией камня.
«Моя мать мертва, – хотелось закричать Раю, – а ты предлагаешь мне контрибуцию в виде вина и новой опасности».
Однако он сказал только:
– А как насчет принцессы? Что королева предлагает мне за нее?
Взгляд Отто стал тяжелым.
– Моя королева не желает иметь с ней ничего общего.
Рай нахмурился.
– Это же ее родная кровь.
Отто покачал головой.
– Есть только одно, что мы, вескийцы, презираем больше, чем предательство. Это промах. Принцесса нарушила приказ своей матери, повелевшей нам не нарушать мира. Она предприняла собственную попытку мятежа – и провалила ее по собственной вине. Моя королева предоставляет Вашему величеству право поступить с Корой на ваше усмотрение.
Рай потер глаза. Вескийцы не ценят милосердия, но ценят силу. Он понимал, что единственное его решение, которое удовлетворит королеву, – единственное, которое она сможет уважать – это смерть Коры.
Рай подавил желание нервно ходить туда-сюда. Подавил желание грызть ногти… или еще как-нибудь не по-королевски повести себя. Что бы сказал его отец? Что бы он сделал? Ему страшно хотелось в поисках поддержки оглянуться на Айзру, на Тирена, отказаться что-либо решать, убежать отсюда…
– Где гарантии, что королева не использует казнь своей дочери против меня? У нее будет возможность объявить, что я нарушил мир и убил Кору из соображений мести.
Отто довольно долго молчал. Наконец заговорил:
– Я не знаю мыслей моей королевы. Знаю только ее слова.
Все это могло оказаться ловушкой, и Рай это понимал. Но другого выхода не видел.
Отец столько раз говорил с ним о мире и войне, сравнивал политику с танцем, с игрой, с сильным ветром. Но из всех его слов в памяти Рая теперь всплывали самые первые.
Война против империи, сказал когда-то Максим, это как нож, наносящий удар человеку в полном доспехе. Может потребоваться три удара или тридцать, но если нож держит уверенная рука, рано или поздно он найдет щель между пластинами.
– Как и ваша королева, – выговорил Рай, – я не хочу войны. Мир между нашими империями сейчас очень хрупок, и публичная казнь может как утишить гнев моих подданных, так и распалить его.
– Деяние не обязано быть публичным, чтобы стать знаковым, – сказал Отто. – Главное – чтобы ему свидетельствовали нужные люди.
Рука Рая невольно опустилась на рукоять короткого золотого меча на поясе. Это было церемониальное, декоративное оружие, еще один обязательный элемент его траура. Но все равно клинок оставался достаточно острым, чтобы убить Коля. И мог сослужить ту же службу для Коры.
Заметив этот жест, Айзра шагнула вперед и впервые подала голос.
– Я готова сделать это, – предложила она – и Рай страстно хотел позволить ей, сложить с себя тяжкий труд палача. Он не хотел больше проливать кровь.
Однако он покачал головой и заставил себя направиться к лестнице, ведшей в тюрьму.
– Ее смерть принадлежит мне, – сказал он, стараясь наполнить эти слова гневом, которого он на самом деле не чувствовал. Хотя и хотел бы чувствовать – лучше жар гнева, чем холод скорби.
