Так и Ващенко – в тисках своей тяжбы не видел жизни, полностью поглощенный процессом, и воодушевлялся только разговорами о нем, и, наверное, мечтал, что вот выиграет дело, и все изменится, будто сбросят серое покрывало, и мир вокруг заиграет, засияет яркими красками и огнями.
Неужели ему самому предстоит стать как Ващенко? Суд – дело небыстрое, пока проведут все необходимые экспертизы, пока то да се, может и год пройти, и даже больше. Потом, врачиху могут оправдать, а Зиганшин чувствовал, что не сможет с этим примириться. Значит, придется начинать все заново, нанимать хорошего адвоката, проводить независимую экспертизу… Времени, денег и сил уйдет вагон… Допустим, он победит, и что?
Что? Зиганшин резко сел и уставился в темное окно. Там верхушки деревьев изо всех сил размахивали голыми ветками. Сильный ветер. Интересно, какую погоду он принесет? Хорошо бы наконец выпал снег, присыпал черную тоску голой земли.
Макс говорит, возмездие ничего не изменит. Может быть, так, а вдруг нет? Неужели жертва изнасилования не испытывает облегчения, когда виновный наказан? Просто так, что ли, родные обивают пороги следователей с требованием изобличить убийц? Зачем тогда вообще нужно правосудие? Проще и дешевле поставить церкви вместо отделов полиции. Чтобы пострадавший гражданин помолился, простил, да и отправился восвояси с просветленной душой.
Нет, потерпевшие добиваются справедливости не зря. И он добьется.
Зиганшин улыбнулся в темноте.
Остался только один маленький момент. Уходя, Руслан спросил, насколько безгрешен сам Зиганшин, почти два десятка лет простоявший на страже закона. Неужели ни разу не совершил ошибки, за которую кому-то пришлось дорого заплатить? Неужели за двадцать лет никто не пострадал от его действий?
Вопрос показался Зиганшину справедливым, и он серьезно над ним задумался, принялся честно и беспристрастно разматывать клубок, в который скрутилось прошлое.
Вся ночь прошла за этим, он то ходил в одних носках по комнате, то садился на диван, потом ложился и сразу снова вскакивал.
Много за что ему теперь было стыдно, и он дорого бы дал за возможность вернуться в прошлое и решить иначе, но, заставляя себя быть максимально строгим, он все же не признавал, что когда-либо разрушил чью-то жизнь так, как врачиха разрушила его.
В том, что касается денег, он действительно трактовал закон, наверное, несколько гибче, чем позволено порядочному человеку, но в преступлениях против личности работал на совесть. Став начальником, никогда не кидал подчиненных, не подвергал их неоправданному риску, и это действительно так хотя бы потому, что никто ни разу не мстил ему. Да, со стороны может показаться, что его ненавидят, но никто и никогда ни разу не подставил, хотя возможностей для этого – вагон.
И он тоже никого не подставлял.
Нет, ни разу он ничего такого не сделал, что перепахало бы чью-то жизнь. Ни разу. Никогда. Он имеет право на справедливость.
Вырваться к Фриде удалось только в среду. По дороге он чего-то ждал, надеялся, что любовь вернулась, но снова увидел только чужую женщину с холодными глазами, которой ничего от него не было нужно.
Он лег с ней, потому что надо исполнить супружеский долг, и знал, что она с ним тоже не потому, что хочет. Столько было у него надежд на физическую близость, а оказалось, что секс ничего не меняет и делает только хуже.
Зиганшин хотел быть нежным и ласковым, чтобы Фрида поняла, как сильно он ее любит, и доверилась ему, и думал, что это получится, стоит только приступить к делу.
Он сильно ошибся. Чем больше он старался, тем яснее становилась его неискренность, и Фрида замыкалась.
Вместо нежности в постели царили неловкость и скованность, хорошо только, что после долгого перерыва все быстро закончилось.
«Раньше мы всегда смеялись вместе, – зло думал Зиганшин, с неприязнью чувствуя тяжесть Фридиной головы на своем плече, – а теперь веселиться нельзя, и нам ухватиться не за что. Как много уходит вместе с юмором, оказывается. Не только хорошее настроение, но и взаимопонимание, а вслед за ним и любовь».
Наверное, надо было откровенно поговорить об этом с женой, но Зиганшин испугался, что она поймет его чувства и расстроится, и зачем-то начал снова требовать, чтобы Фрида подала в суд. Может, хотел злостью и негодованием замаскировать неприязнь, или просто очередной черт толкал под руку, но он давил и давил, пока Фрида не выставила его за дверь.
Оказавшись на улице, он быстро направился к парковке, потому что хотел только одного – поскорее уехать, но быстрая ходьба и холодный воздух немного отрезвили Зиганшина.
Надо вернуться. Проглотить все и вернуться к жене, потому что ей плохо без него. Он сильный и сможет заставить себя снова любить ее… Да, ради жены он сможет все: отказаться от детей, вывернуться наизнанку, понять и простить врачиху, а Фрида не способна ради него поступиться даже жалкой крошечкой!
Зиганшин достал телефон, стараясь не замечать, что рука трясется от злости, и набрал номер жены. Она ответила сразу.
– Слушай, Фрида, а тебе не кажется, что ты хоть в чем-то могла бы мне уступить?
– Так я уступаю…
– Нет, дорогая, пока что только я уступаю! Причем в очень важных вещах!
– Слава, тебе потом будет стыдно за свои слова.
– А тебе ни за что не будет?
Фрида не ответила.
– Просто скажи, что хочешь, чтобы я вернулся. Только это, и все.
– Поезжай домой, Слава.
Он уже отпросился у Льва Абрамовича на ночь, поэтому появляться дома неудобно. Дед сразу поймет, что у них с Фридой нелады, расстроится, зачем это надо?
Зиганшин вернулся на службу, наврал дежурному что-то крайне неубедительное про неработающую печку и скоротал ночь в кабинете.
На душе было горько и как-то смрадно, что ли. Он оскорбил Фриду. Первый раз упрекнул ее в бесплодности, иносказательно, но она все прекрасно поняла. Да еще и себя возвысил, ткнул ей в нос своим великим благородством: ах, какой я молодец, смирился, простил тебе то, в чем ты не виновата!
И попробуй теперь объясни, что он совсем не то имел в виду.
Он звонил жене, но каждый раз слышал холодное: «Думаю, Слава, мы с тобой сказали друг другу все, что хотели», а потом в трубке раздавались короткие гудки.
Надо было ехать к ней, но стоило только подумать о встрече, какая-то сила будто пригибала его к земле. Воздух, словно в сказке, становился густым и вязким.
Зиганшин старался сам вести хозяйство и заниматься детьми, но тут Лев Абрамович, почему-то пряча глаза, сказал, что до конца недели будет занят в городе и не сможет забирать их из школы. Пришлось позвать маму, хотя он и обещал Фриде, что этого не будет.
Вдруг в той просьбе Фриды ему увиделся прямо-таки запредельный эгоизм. Да, ей было неприятно, что в доме хозяйничает другая женщина, ну и что? А что он тоже страдает и с большим трудом справляется с бытом, это, значит, не важно? Он должен отказаться от утешения и ласки родной матери, лишь бы Фрида была довольна?
