– Очень грубо, старлей!
– Это я – грубо? А ты?! – она села, запахнулась, встала, стала сушить полотенцем волосы. – Ну, догадался ты. Молодец. Не врут про тебя сводки. Зачем этот цирк? Что сейчас жилы тянешь? Что ночью не проверил? Не воспользовался, а? Или – честь мундира? Тогда береги честь до конца – не позорь себя сейчас этими похабными вопросами.
– Вот сейчас – молодец! Вот такой ты мне больше нравишься.
– А мне параллельно – нравлюсь или нет. Задание провалено. Я ухожу.
– А я тебя ещё не отпускал.
– Удерживать будешь? Или правда – убьёшь?
Миша не ответил. Маша с большим сомнением посмотрела на свои вещи, что так и валялись мокрыми половыми тряпками. Вдруг она выпрямилась:
– А про Сталина – правда?
– Правда.
Она опять села, закрыв лицо ладонями.
– Что ж это происходит? – спросила она наконец. Она опять перестала выглядеть грозной воительницей-амазонкой, а стала испуганной девочкой.
– Сам не понимаю. Вот, хотел подсказку друга посмотреть.
– Это то, что я думаю?
– Я не знаю, что ты думаешь. Я тебе не советую лезть в это. Жизнь твоя никогда не станет прежней.
Она кинула в него полотенцем:
– Ну и гад же ты! Умеешь девушку заинтриговать! Теперь точно не отвертишься от меня!
– Тогда… – Миша опустился перед ней на колено. – Маша Иванова, примешь мою руку и сердце? Станешь моей женой? Разделишь моё горе и мою радость? Пока смерть не разлучит нас.
Она встала перед ним на колени, взяла его руку, смотрит прямо в глаза. В её глазах навернулись слёзы.
– Вот так? Сразу? Зачем? Ты же не любишь меня.
– Люблю. Ты – единственная из девушек, с которой я вообще могу говорить. Я уже люблю тебя!
– И всё?
– Этого мало? Мне нравишься ты, твой образ, твои глаза, твои движения, твоё тело. Мне нравится твой запах, значит, мои дети в тебе примутся.
Она отшатнулась.
– Ты не романтичен! Сразу быка за рога. Я ещё тебе не дала согласия, а ты сразу – дети.
– Ты уже согласна, осталось себе самой в этом признаться.
Маша встала, стала ходить по комнате перед коленопреклонённым Мишей, в такт словам отмахивая рукой:
– Ты невыносим! Ты несносен! Никакой романтики! Как танк – напролом! Бронебойным!
Резко встала перед Мишей, закричала ему в лицо:
– Да! Я – согласна! Я влюбилась! Сегодня – впервые! Не знаю, как надолго, но я люблю тебя, несносный мальчишка! А как же ухаживания, цветы, сваты?
– У нас нет времени. Мрак! Слышала?
– Нет. А что это?
– А то, что мы будем вместе, до самой смерти. И возможно – скорой. Поэтому и спешу. Подумай ещё раз! Я не шучу! Я не буду искать другую. Ты, возможно, найдёшь другого. С которым проживёшь до старости, и умрёте древними стариками в один день. Возможно, на берегу моря, как ты хочешь. Я тебе этого гарантировать не смогу. Я – егерь. Это моё призвание. Мой долг – Родину защищать. А егеря в постели не умирают.
Она прыгнула на него, повалила, вцепилась губами в его губы.
С удивлением Миша констатировал, что она его не обманывала – он был первым. Такая дерзкая, такая любвеобильная, такая страстная! Такая сладкая и желанная.
– Так что там за сверхсекретная помощь друга? – спросила она, с отвращением подняв своё бельё, что мокрым от дождя кулем так и валялось на полу.
– Зря ты, – сказал он, потянувшись за пластиной артефакта. – За это тебя могут убить.
– Теперь – пусть убивают, – промурлыкала она, укусив его пониже пояса. – Ты – мой!
– Твой, – согласился Миша. – Ты такая страстная и – девочка. Как?
– Я детдомовская. Всё на виду. Богатый теоретический материал.
– А что с практикой – не заладилось?
– Какой же ты есть! Для тебя берегла!
– Ну, спасибо.
– А тебе – начхать?
– Да.
– Ненавижу тебя! Козёл! – она сунула ему кулак в рёбра. – Давай, показывай, пока не обиделась на тебя совсем!
А потом отстранилась, выпрямилась, прищурившись от своей догадки, глядя на Михаила подозрительно:
– А ведь ты врёшь! Если бы тебе было параллельно, не спрашивал бы, сколько половых связей.
– Вру.
– Нечестно! Мне врать нельзя, а ты – врёшь! – она даже задохнулась от возмущения, встала на пол.
– А я тебе обещал равноправие? – равнодушно пожал плечами егерь. – Нет. У нас есть муж, а есть – жена. Я тебе могу дать только своё сердце. Моё тело, мои руки, мой разум и душа – принадлежат не мне. Как и моя жизнь. Ни о какой честности речи не было. И вообще, старлей, старшим по званию не перечат!
– Речи вообще ни о чём не было. Как дикарь какой – пришёл, увидел, поимел. Теперь ещё званием своим тыкает. В суд на тебя подам! За принуждение к сожительству с использованием служебного положения! – она вроде и ругалась на него, но ходила голая по комнате, разбирая имеющийся после обыска бардак.
– Плевать, если я заболею, я сам себе поставить банки сумею, – пропел Миша. То, что он – молчун, не значит, что петь не умеет. Умеет. Любит песни, музыка всегда сопровождает его. Он всегда напевает про себя, молча, в голове. И только в исключительных случаях – вслух.
– Что? – обернулась Маша.
– Лишь бы ты ходила голая рядом, – пропел Миша.
– Ой! – Маша схватила халат, прикрылась. Миша засмеялся, Маша – подхватила, тоже залилась смехом, очаровательным – для Миши.
– Я тебя совсем не стесняюсь. Я даже когда одна, всегда одета. А с тобой я не я.
– Всё изменится, валькирия моя! Не могу обещать, что к лучшему, но скучно не будет. Оставь ты это! Скоро Лидия Михайловна придёт и разберёт. Иди сюда.
– Лидия Михайловна? – спросила Маша, прижимаясь к Мише.
– Горничная. А ты думаешь, что этот ангар, по ошибке называемый квартирой, мать убирает?
– Думала – да. Или ты.
– Я тут несколько лет не был. Отец – тоже налётами. Пару раз в год. Мать – только когда отец должен прилететь.
– Вот как? И эти хоромы – пустуют?
– Это не хоромы. Это квартира. Ведомственная. Тут всюду номера инвентарные. Как в гостинице. Как кто из наших бывает в Москве, тут останавливается. Все мои братья и сёстры. Да – сёстры! Надо поискать, может, тебе что из их вещей подойдёт?
– И много у тебя сестёр? – с ревностью, удивившей Мишу, спросила Маша.
– Много, – рассмеялся Миша, – уже тысячи. И братьев. И все – разные. И отец, и мать – войной искалечены. Детей у них быть не может. Мать во время войны стала начальником сиротского приюта, а отец начал всех ее воспитанников – усыновлять. И удочерять. Медвежата – не слышала?
