Уходя, он улыбнулся Марисе.
— Ты, разлучница! — прошипела Эмма.
Мариса прыгнула за ним через закрывающуюся дверь:
— Пошли, трусливая кошка!
Они шли по залитой дождем большой улице, состоявшей из серых луж и коричневых домов, проскальзывая под желтыми фонарями, которые только-только начали зажигаться. Мимо парикмахерской, мимо букмекеров, мимо мрачной сауны, мимо магазина, где продается домашняя птица и где Мариса заворачивала куриные грудки в оберточную бумагу, — в переулок, который вел к улице, на которой стояли жилые дома.
— У него длинные ноги, правда?
— И волосатые руки. Хватит, Мари. Я думала, мы пойдем есть. Я уже промокла.
— Ох, Эмма, ты человек или мышка? Завязывай пищать. Тебе не интересно узнать, куда он идет?
— Честно? Нет. Он, наверное, лет на пятнадцать старше тебя. Он смотрел просто потому… потому что все мужчины смотрят.
Они всегда смотрели на Марису. Их глаза скользили мимо нее, Эммы. Эмма смущалась. Мариса была смелой. Мариса нравилась мужчинам. На улице кто-то закричал, но потом крик перешел в визгливый смех и затих среди шума машин.
Он остановился возле ступеней стоящего на пригорке дома, некрасиво отделанного серым камнем, — мрачные и уродливые квартиры, которые вынудили бы любого агента по продаже недвижимости пустить в ход потоки лживых превосходных эпитетов. «Это неправильное место для него, — подумала Эмма. — Блестящие туфли, дорогая куртка, и что он только делает здесь, среди продавцов наркотиков? Не может быть, чтобы он здесь жил. Нет, что-то здесь не так».
Он открыл дверь из металлизированного стекла и медленно поднялся по ступенькам на первый этаж, затем снова показался на залитом дождем балконе, держа в правой руке связку ключей. Где-то с высоты лилась вода, и этот льющийся поток издавал такой скорбный звук, как будто шла панихида. Двери квартиры были выполнены в соответствующих району цветах. Он остановился перед первой дверью и наклонился над замком. Щелчок, поворот, и он исчез. Мариса стояла лицом к дому, глядя в дождь.
— Мариса, пошли, это странно и глупо.
— Он выйдет.
— Нет, не выйдет.
— Выйдет. Смотри. Он только что включил свет.
И тут Эмма поняла. Она поняла, что Мариса уже это делала. Они совершали часть тайного ритуала. Она посмотрела в хитрые глаза Марисы и увидела в них кое-что новое — ожидание, которого не видела раньше.
— Ты его знаешь, — сказала она растерянно. — Он ведь и правда врач, да?
— Конечно, я его знаю. Он женат, но ее сегодня нет дома, потому что сегодня четверг. На кону стоят большие бабки, — Мариса не могла оторвать взгляда от балкона. — Он проверяет, все ли чисто.
Через несколько секунд он снова появился на бетонной площадке и стоял, не двигаясь, спокойно глядя вниз на нее. Тогда Эмма поняла, что они любовники, — Мариса и этот волосатый человек, и когда она осознала это, какая-то доверительная часть их дружбы была уже разрушена навсегда.
— Я поднимаюсь.
— Не будь шлюхой, Мариса. Он может быть маньяком.
— Он просто мужчина. Его зовут Джон. Он был врачом моей матери, — Она заправила волосы под капюшон и направилась к металлизированной двери, которая была оставлена открытой специально для нее.
Эмма медлила в переулке, не в состоянии уйти и ненавидя себя за то, что стоит там. Она слышала, как Марисины туфли постукивают по цементным ступенькам — четкий звук говорил о том, что она поднимается. Она взглянула на балкон и услышала, как мягко щелкнули щеколды в квартире. После этого дверь закрылась, а свет уже не включали.
— Как ты можешь? — закричала она в залитую дождем темноту. — Сегодня же День святого Валентина! Как ты можешь?
Открытка выпала из его пакета и теперь лежала в канаве, блестя под грязной водой. Она аккуратно выудила ее и заглянула внутрь. «С любовью, Джон». Буквы размыло. Это могло быть написано кому угодно.
— …Ты ведь говорила, что это должна быть настоящая любовь. Мы же обе так думали.
Эмма стояла в глубокой тени одна. Всю ночь дождь падал на землю серебряными стрелами, и они проникали прямо в ее сердце.
Где они сорвались
СКОТТ МИЛЛЕР: ЮНЫЕ ГОДЫ
Для двадцатидвухлетнего человека Скотт Миллер был неестественно опрятен. В его спальне не валялась разбросанная одежда, и даже под кроватью не было пыли. Он регулярно отмывал свою зубную щетку от присохших остатков пасты и вытирал стеклянную полочку под зеркалом в ванной, чтобы на ней не было пятен. В том, что у него образовались такие привычки, не было особой заслуги родителей; скорее напротив, стремление сына к совершенству их смутно беспокоило. Его книги и компакт-диски были расставлены в соответствии с непостижимыми правилами, словно в голове у него существовал некий личный реестр, которому надлежало неукоснительно следовать.
В детстве его страшили любые отклонения от привычного распорядка. Когда школьные приятели отправлялись в походы, он всегда находил причину остаться дома. Он был не из тех людей, что созданы для приключений. Обязательства, налагаемые поддержанием порядка, представлялись ему более значимыми, чем радости, приносимые неведомыми переменами. С виду он был всем доволен, но в разговорах постоянно был начеку и никогда не допускал родителей до своего внутреннего «я».
Стремление сына прятать свою истинную натуру было особенно заметно отцу Скотта. Он подозревал мальчика в самых обычных вещах — может, у него были проблемы с наркотиками или с ранней сексуальностью? Но Скотт вел себя абсолютно нормально. У него не возникало желания напиваться, глотать таблетки или вступать в беспорядочные половые связи. Не увлекался он ни политическими платформами каких-нибудь партий, ни религиями. В своих взглядах он никогда не занимал крайних позиций. Он был более чем нормальным, слишком нормальным, разве что у него никогда не было близких друзей. Никто не соответствовал тем высоким требованиям, которые установил для себя Скотт. Не то чтобы он считал себя каким-то особенным, нет. А ведь он таковым являлся.
Скотт работал статистиком в одной крупной страховой компании в Холборне, где подсчитывал уровень риска транспортных фирм и анализировал степень безопасности операций. Если судить по тому, что он никогда не высказывал претензий, работа вроде ему нравилась. Жил он по-прежнему там же, в захудалой родительской квартире в грязном и небезопасном местечке округа Льюишем. У матери были не в порядке нервы, и она редко выходила из дома. Отец работал в фирме, занимавшейся канцтоварами, дела шли хуже и хуже, и с каждым годом он зарабатывал все меньше. Несмотря на безденежье, семья держалась и, как говорил отец, «у них всегда было, что поставить на стол», хотя помимо этого не было почти ничего.
Родители Скотта выглядели старше своего настоящего возраста, и впоследствии, когда окружающие обратили на них внимание, стали стариться еще быстрее. Отсутствие достатка измотало и обескровило их. Они были слишком запуганы и слишком устали, чтобы маленькие радости жизни могли принести им удовольствие. Они любили своего сына, о чем не преминули сообщить прессе. Но Скотт беспокоил их. Именно поэтому, еще когда он учился в школе, все трое предпочитали вести себя так, словно все прекрасно, хотя на самом деле ничего особо прекрасного не было. О многом не говорили вслух: есть семьи, проблемы которых просто незаметны со стороны.
