— Какого рода сказок?
— Ну… — Саймон глубоко вдохнул, — он не верит, что Германия действительно проиграла войну. Старик сказал ему, что фашисты продолжают распространять влияние, что они проникли во все правительства на земле. Он убедил сына, что еврейский народ заставили поверить в безопасность, но это фальшивое чувство, так что, в конце концов, их будет еще проще собрать вместе и извести. Маркус и шага не сделал из дома смерти отца. Он наотрез отказывается верить в существование государства Израиль. Я объяснил, что в 1948 году Израиль стал независимым государством. Я читал ему книги и газетные статьи, скачанные из Интернета, но я же вижу: он до сих пор не верит ни единому слову из того, что я ему сказал. У него не было телевизора, я показал ему передачу, так он отказался верить, — сказал, что это пропаганда. Ну и конечно, программы новостей, посвященные палестинским бомбежкам, не очень помогли мне убедить его в том, что он в безопасности. Как вообще можно хоть в чем-то убедить человека, который уперся в какую-то мысль так прочно?
— Я кое-что для тебя проверил, — сказал мистер Розен, разливая вино. — Дедушка Маркуса Сильверштейна прошел через концентрационный лагерь. А его собственный отец с возрастом стал придерживаться некоторых крайних взглядов. Например, его перестали пускать в некоторые места в городе за то, что он провоцировал там скандалы. Ему не было хода в библиотеку и в бизнес-клуб. Люди в конце концов стали его избегать, и именно поэтому он так ценил гостеприимство вашей матери. Как вам кажется — это только его вина, что он настроил сына против нового мира, или Маркус отчасти сам пришел к этим выводам?
— Не знаю, — признался Саймон. — Это ведь вопрос не веры, это первобытный страх преследований. Черт, у всех нас ведь есть какие-то иррациональные страхи, глубоко спрятанные на задворках мозга. В смысле, я считаю себя просвещенным нерелигиозным евреем, но я по-прежнему ощущаю большое напряжение, когда читаю в местных газетах о случаях осквернении синагог. Прошлое вылезает наружу. Я говорю себе, что это просто глупые дети, что это все повторяется циклически, и что это пройдет, но сам-то до конца не уверен в своих выводах.
— Вы пришли к какому-то решению по поводу дома? Саймон вздохнул:
— Я сказал, что он может оставаться там столько, сколько хочет. Что еще я могу сделать? А у Бекки вот какой план: она хочет вытащить Маркуса из его раковины, отвести его в местную синагогу и дать ему послушать раввина. Он-то убедит его, что нет никакой опасности.
— Ну, — сказал мистер Розен, поднимая бокал, — я восхищен вашими намерениями. Вы хорошие люди. Маркусу повезло, что он встретил вас. Лехайм.
Они подняли бокалы:
— Возможно, в этом и заключалась идея, — сказал Саймон. — Его отец знал нас. Может быть, он искал пару надежных рук перед смертью, кого-то, кому он мог бы доверить заботу о своем сыне.
— Но забить ему голову такими ужасами! Каким надо быть человеком, чтобы так жестоко поступить?
— Человеком, который сам верит в эти ужасы, — Саймон поставил бокал. — Он много страдал в жизни. Из-за того, что он видел в мире, у него развилась болезнь сердца. Я вижу это так: моя задача — не укрепить веру Маркуса в Бога, но дать ему веру в обычных людей.
— Ну, давай же, ты можешь это сделать, — Бекки уговаривала своего упирающегося подопечного двинуться вперед. Они с Саймоном стояли — Маркус между ними — на вокзальной платформе. — Я думаю, у него агорафобия, Саймон.
— Давай, Маркус, первый раз самый страшный, — подбодрил Саймон, но никакой уверенности в том, что Маркус сможет сдвинуться с места, у него не было. Тот смотрел на толпу впереди в ужасе. — В чем дело?
Маркус принялся отчаянно качать головой:
— Толпа.
— Это же большой город. Никто даже не смотрит. Они ничего тебе не сделают, — вообще-то он ожидал такой реакции. Маркус в первый раз оказался в Лондоне — они привезли его на день посмотреть город.
— Но эти люди в толпе — они же опасны.
— Ты видишь этих опасных людей? Ты можешь их показать?
— Да. Вот, вот и вот, — он указал на нескольких пассажиров в темных костюмах, которые прокладывали дорогу к входу в метро.
Над ними ухнул громкоговоритель, и Маркус дернулся.
— Парень, это же обычные служащие. Они идут на работу. Смотри, — Саймон метнулся к одному из людей, на которых указал Маркус, и спросил его, сколько времени. Мужчина посмотрел на часы, ответил и заспешил дальше. — Видишь? Они не гоняются за тобой, они не фашисты, они никого не ненавидят, они просто обычные среднестатистические люди, которые опаздывают на работу.
— Но мой отец…
— Я знаю, тебе трудно это понять, Маркус, но не все, что говорил тебе отец, обязательно должно быть правдой, — начала Бекки. — На протяжении его жизни случилось много горя, а еще больше горя было, пока был жив его отец, но большая часть этих ужасных страданий уже позади. Да, некоторые этнические группы до сих пор подвергаются преследованиям. Хорваты в бывшей Югославии пострадали почти так же, как еврейский народ во время войны. Некоторые племена в Африке по-прежнему пытаются уничтожить друг друга, утверждая, что одно племя стоит выше другого. Но твой отец вырастил тебя здесь, на Западе, а у нас существует система, которая не позволяет таким вещам повторяться.
— Тебе легко так говорить, — сказал Маркус с сомнением, но Бекки видела, что он начинает потихоньку верить им.
Они вышли из здания вокзала Ватерлоо в толпе людей, несущих рюкзаки, престарелых парочек и китайских туристов, миновали арку с выгравированными на ней именами героев, погибших в войну, и оказались на широких серых ступенях. Они шли, и на лице Маркуса играло изумление, которое нарастало до тех пор, пока он не стал выглядеть, как до крайности возбужденный человек. Он никогда не был в Лондоне. Они прошли с ним пешком до центра нового моста, соединяющего собор Святого Павла и противоположный район Лондона через Темзу, и вместе с ним восхитились тем, как ветер проносился у них под руками, — с такой силой, что на какой-то момент им показалось, что он стащит их с моста.
Они прошлись вдоль набережной, пока не показалось здание Парламента, затем вернулись назад, чтобы пообедать в Сомерсет-Хаус. Несмотря на протесты Бекки, не желавшей обрушивать на Маркуса так много впечатлений в первый же день, Саймон довел их до Трафальгарской площади и повел в Национальную галерею, где был вознагражден за все это выражением счастливого недоверия, появившимся на лице Маркуса. Солнце светило на редкость ярко, делая тени более острыми и превращая интерьер музея в прохладный монастырский двор. Они уселись перед рядом обширных аллегорических полотен на религиозные темы — и этот аспект живописи не прошел мимо их нового друга.
— Столько красоты, — пробормотал он, переводя взгляд с одного великого холста на другой, — столько способов рассказать одну-единственную историю.
— Это история, которая пережила разрушительное влияние столетий, — ответил Саймон, — и хотя сейчас мы считаем эти сцены скорее иллюстрированными уроками, чем историческими эпизодами, они продолжают вдохновлять поколения, заставляют нас верить в то, что человечеству изначально присуще добро.
