Казалось, это невозможно, но неделя набирала скорость. В зале отлета в Схипхоле Алана видела, как человек приблизительно ее возраста упал с инфарктом. Он осел в своем кресле и стек набок, чего никто бы и не заметил, если бы стакан у него не упал на пол. Виски стек мужчине в носки, и менеджер бизнес-зала тщетно пыталась усадить его прямо — чтобы выглядело аккуратненько. Позже в тот же вечер из окна отеля в Бирмингеме она увидела, как в комнате через двор отчаянно ссорится какая-то пара; потом они восстановили мир и принялись шумно заниматься любовью. Казалось, за эти двенадцать часов быстро сменяющихся сцен она была свидетелем всех видов человеческого поведения, хотя ни одно из его проявлений ее не затронуло. Путешествия сделали мир открытым, но свели его к простой серии равнодушных живых картин.
Она была рада, когда из офиса позвонили и отправили ее в очередную поездку: новый проект означал, по крайней мере, что закончится полоса пассивного наблюдения. Расписание ее встреч и поездок было проверено и утверждено. Места назначения размывались, мысли ее блуждали, и она просто смотрела в сверкающие черные окна залов отлета, где сидели, дожидаясь самолета, бизнесмены, сражавшиеся за «Континент», как когда-то называли Европу.
Ночь выдалась бурной, она находилась в Кёльне или в Берлине, то здесь, то там, дожидаясь объявления отложенного рейса в Амстердам, когда небо с грохотом взорвалось. Алана помнила, что однажды уже летала через подобный ужас, когда самолет снижался и падал после резких подъемов во вспыхивающую огнями ночь; в этот раз вокруг не было ничего, кроме мертвого серого неба. Ощущение невесомости сохранялось весь остаток полета. Она приземлилась в Голландии, ошеломленная и неспособная думать ни о чем, кроме того, чтобы выставлять одну ногу впереди другой и как-то пережить следующие десять секунд. В голове у нее звенело, когда она пошла на встречу в Брюгге, посвященную подушечкам, полетела в Гатуик, но упустила своего сына, снова взлетела, снова приземлилась, но теперь чувство того, что она справляется и держится в струе, не появилось, как будто порвалась нить между тем, что она видела; и тем, что она делала. Так бывает, когда солдаты спотыкаются и начинают идти не в ногу, или когда оркестр теряет сыгранность в сложном музыкальном фрагменте.
Она теперь воспринимала свои путешествия не как линейный ряд событий, но как какие-то снимки жизни, сделанные поляроидом при плохом освещении: полки, уставленные комнатными освежителями, столы в переговорных, водители, держащие таблички, на которых неправильно написано ее имя, бары в клубных гостиных, коктейли и канапе, книги заказов, ручки, бесконечные стойки с улыбающимися женщинами, проверяющими билеты на компьютерных экранах, споры о подсвечниках и о кольцах для салфеток, — всё это не имело смысла. Она провела встречу, посвященную индивидуальным кожаным подстилкам под тарелки так, как будто от этого зависела ее жизнь. Вспышки реальности проносились мимо яркими размытыми картинками, видами и настроениями.
Она даже забыла о Максе, хотя его имя периодически продолжало проскакивать в электронной почте и торговых журналах. По крайней мере, она забыла о нем до того вечера, устраиваемого Международным Комитетом по наградам в области мягкой мебели, когда Макс получил почетную табличку из органического стекла, свидетельствующую о том, что он признан лучшим коммерсантом года. И даже это можно было бы стерпеть, если бы Макс не остановился возле ее столика и не принялся улыбаться ей настолько конденсированно, что она была вынуждена его поздравить.
Она пила слишком много — она была зла, черт побери, — и тут обнаружила себя уже возле бара с остальными бизнесменами, чья жизнь в работе так и не была вознаграждена и отмечена в этот вечер. Довольно быстро завязался жаргонный разговор, объектом жалости и зависти в котором оказался Макс Харвуд.
— Он трахает всех своих клиенток, — сказал Питер Олекса из миланского офиса. — А потом, стоит им подписать трехлетний контракт, его уже и след простыл.
— Он все делает сам и работает в таком режиме, в каком не может работать больше никто, — пожаловался Саймон Картер-Филлипс — толстяк средних способностей из торгового центра Челси, который выглядел так, как будто его отделяет от инфаркта каких-нибудь восемнадцать месяцев. — Он так вкалывает, что все остальные выглядят сачками.
В полном согласии они опрокинули по стопке виски, а Алана вдруг поняла, что ей трудно завидовать Максу. Господи, человек просто великолепно работал, а все остальное было ревностью и полным дерьмом. Ей стало интересно, женат ли он.
Возвращаясь к себе, она проходила мимо двери Макса как раз в тот момент, когда он входил в номер. Она хотела сказать… в сущности, она хотела спросить Макса, как ему удалось превзойти самого себя в этом сезоне — но обнаружила вместо этого, что разозлилась, когда он пригласил ее зайти выпить, потому что это не было игрой по правилам.
То, что случилось в следующие несколько секунд, оставалось тайной для нее в течение последовавших недель. Между ними завязался разговор, который увлек их в комнату, и там Макс, похоже, споткнулся о край кровати. Он ударился головой об угол мини-бара и упал на пол лицом вниз с такой силой, что Алана услышала, как треснула диафрагма. Кровь, которая разлилась вокруг его головы, была черной и блестящей, как деготь. Алана осторожно попробовала пульс и обнаружила, что его у Макса не было — ни малейшего биения. Кровь в венах Макса просто перестала двигаться. Они все много пили — Алана где-то читала, что когда в организме есть алкоголь, кровеносные сосуды рвутся гораздо легче, настолько, что простое падение может убить человека, и Макс выглядел совершенно, невозвратимо, стопроцентно мертвым.
Она, шатаясь, выбралась назад в коридор, закрыла за собой дверь, но даже в том смущенном состоянии ума, в котором находилась, все-таки не забыла начисто протереть ручку двери, чтобы уничтожить отпечатки пальцев, — на случай, если успела до нее дотронуться. Коридор был пуст — была почти полночь, она на цыпочках дошла до своей комнаты и под душем смыла с себя горький пот.
Она была уверена: кто-нибудь обнаружит, что именно произошло, но Алана была уверена и в том, что никто не сможет напрямую связать ее со смертью Макса.
В конце концов, парень упал и умер в своем собственном номере. Их двоих ничто не связывало. В лифте они вместе не ехали. Они не разговаривали с самой церемонии, и все видели, что они в хороших отношениях. В этом не было ее вины, Бога ради, это он ее затащил в номер.
И все же, несмотря на это, она не сомкнула глаз всю ночь.
Никто не заметил, что Макс не появился на завтраке. Он обычно ел в дороге и обгонял всех по пути в аэропорт. Прошло несколько дней, прежде чем поползли слухи. На конференции в Берлине: «Вы слышали о Максе Харвуде? У него случился удар после церемонии награждения, и он умер». В Париже: «У Макса случился обширный инфаркт. Слишком много плохих обедов в отелях. Теперь нужен человек, который займется его регионами». В Амстердаме: «Он пил, а потом поперхнулся чем-то, что заказал себе в номер. Вот так какая-то глупая вещь может погубить хорошего человека».
Алана подала заявление на его место, потому что было бы глупо этого не сделать, и была настолько уверена в том, что ее не вызовут на собеседование, что даже не потрудилась проверить свою электронную почту. Когда же она это все-таки сделала, она обнаружила, что пост ей предложили. Они знали о ней все, и собеседование было пустой формальностью. Открытый коренастый американец за пятьдесят по имени Брент Кэй поприветствовал ее как нового работника компании и пригласил на небольшую вечеринку директоров компании в следующую пятницу. Они выпили в скупо освещенном баре в Холборн-отеле, затем Брент повел ее ужинать, и они сидели в тихом уголке за столом, покрытым белой крахмальной скатертью. Брент пил довольно много для американца и справлялся с этим хорошо.
