Ася опровергает многие факты: было не так, а так. Довлатов искажает действительность. Но кого интересует действительность? Только бабушек на скамейке.
Довлатов не фотограф, а художник. Он не фотографирует действительность, а пропускает ее через себя, как пчела пропускает цветочную пыльцу. А на выходе — мед.
Довлатов запечатлел чувство. И можно только напомнить Асе пушкинские строчки: «Я вас любил так искренно, так нежно, как дай вам бог любимой быть другим».
Ася родила девочку, которую Сергей не признал. Она была рождена на излете их отношений. Довлатов пишет Асе, что у них не было воодушевления для создания нового человека.
Ася живет в Америке. Просвещает американцев. У девочки сложилась карьера. Асе есть что вспомнить.
Мне попалась переписка Довлатова с его другом Ефимовым. Ефимов обвиняет Сергея в необязательности, во вранье, в чем-то еще. И наверняка эти обвинения справедливые. Довлатов не сдерживал обещания, врал, пил — это, конечно, неприятно для ближнего круга. Но после Довлатова останутся его книги, которые расскажут потомкам о времени, в котором он жил. «Его герои похожи на героев Солженицына, но они горят в более веселом аду». Не помню, кто сказал.
Мы узнаём о нашей эпохе из песен Высоцкого, из рассказов Довлатова гораздо больше, чем из учебников истории. А выводить Довлатова на чистую воду — бессмысленно. Поклонники Довлатова равнодушны к его недостаткам. Люди — не ангелы. У всех свои недостатки. Из рассказов Довлатова мы узнаём, как он страдал и почему, и мы сочувствуем, потому что сами тоже страдаем и знаем, как болит и рвется душа. Мы наслаждаемся его талантом, его юмором. А в книгах Ефимова и Пекуровской мы не наслаждаемся ничем.
Довлатов говорил: «Я был женат два раза, и оба раза счастливо».
Знакомство со второй женой подробно отражается в рассказах, и каждый раз по-разному. В одном случае ее забыл Гуревич, и она осталась ночевать в его квартире. В другом — Довлатов встречает ее в мастерской художника. Есть и третий вариант: девушка-агитатор приходит к Довлатову домой. Он усаживает ее пить чай. Мама Сергея Нора Степановна громко кричит из своей комнаты: «Не вздумайте съесть мою халву!»
Девушку зовут Таня, иногда Лена.
Лена была невероятно молчалива и спокойна. «Это было не тягостное молчание испорченного громкоговорителя. И не грозное спокойствие противотанковой мины. Это было молчаливое спокойствие корня, равнодушно внимающего шуму древесной листвы…»
Облик жены: узкое лицо, бледные губы и монгольские глаза. Так же выглядела библиотекарша в «Зоне». Видимо, это тот тип внешности, который нравился Довлатову. В таких женщинах есть тайна, печаль и желание их защитить.
В качестве мужа Сергей был приобретение сомнительное: он пил, не зарабатывал, любил крашеных блондинок, и брюнеток тоже. Брак держался на дочери, которую Сергей боготворил. Но скорее всего Таня (жена) тоже любила Сергея. Было за что: талантливый, красивый, плохой парень. А женщины любят плохих парней больше, чем хороших. С хорошими скучно.
В конце концов их совместная жизнь заходит в тупик, и Таня уезжает в Америку. Этот этап отражен в повести «Заповедник».
Сергей едет в Пушкинский заповедник, работает экскурсоводом. Снимает комнату у алкаша Михал Иваныча. «В полу щели, через которые в дом пролезали собаки».
Михал Иваныч и его друг Толик — одна грань бытия Довлатова. Они озабочены единственной идеей: как бы выпить. Сергей снабдил их деньгами. Друзья направились в микрорайон «жизнелюбивые, отталкивающие и воинственные, как сорняки». Другая грань бытия — Александр Сергеевич Пушкин. Довлатов водит экскурсии и невольно погружается в ауру великого поэта.
И третья, основная грань — конфликт с женой Таней. Таня собралась в эмиграцию. Это событие — двигатель сюжета. Таня приезжает в заповедник для окончательного объяснения с мужем.
«— Мне надоело стоять в очередях за всякой дрянью. Надоело ходить в рваных чулках. Надоело радоваться говяжьим сарделькам. Что тебя удерживает? Березы?
— Березы меня совершенно не волнуют.
— Так что же?
— Язык. На чужом языке мы утрачиваем восемьдесят процентов своей личности. Мы утрачиваем способность шутить, иронизировать. Одно это меня в ужас приводит… Здесь мои читатели. А там… Кому нужны мои рассказы в городе Чикаго?
— А здесь кому они нужны?
— Всем. Просто люди об этом не догадываются.
— Так будет всегда.
— Ошибаешься».
Сергей Довлатов предвидел свою славу. Находясь в полной безнадежности, он как будто слышал сигналы из будущего. Его рассказы понадобились всем. Пришло признание. Серьезные критики сравнивают Довлатова с Достоевским.
Брак Сергея и Лены был заключен на небесах. Браки, заключенные на небесах, не разрушаются, как бы их ни старались разрушить на земле.
Жена и дочь уезжают в Америку. Сергей провожает их в аэропорт.
Возвращается домой. Начал пить уже в такси.
Шофер попросил:
— Пригнитесь.
Сергей ответил:
— Не льется.
Далее он погрузился в запой. Началась белая горячка. На него пролился дождь из червячков. В ногах копошились мелкие гады. Ко всему прочему к нему повадилась милиция. Впереди маячил арест. Он не нужен был своей стране: мутный тип, тунеядец, слишком свободно мыслит.
Это был период, когда сажали Синявского и Даниэля. Бродский уже эмигрировал, отсидев предварительно. Неугодных либо сажали, либо выдавливали из страны, либо то и другое.
Уехали Войнович, Максимов, Галич, Некрасов. За границей образовалось целое сообщество писателей-диссидентов.
Уезжали и просто за лучшей жизнью, так называемая колбасная эмиграция. Они выдавали себя за инакомыслящих, поскольку это было модно. Я видела таких колбасных диссидентов: вполне серые личности, строили многозначительные рожи. Хотелось сказать им какую-нибудь гадость, но я держала себя в руках.
Началась перестройка, за инакомыслие не преследовали и уезжать не запрещали.
Сергей Довлатов уехал еще до перестройки. Это был неблагоприятный период для отъезжающих. У них отбирали все, буквально грабили.
Сергей эмигрировал тем не менее. Семья воссоединилась.
В Америке рождается мальчик, второй ребенок. Солнышко, свет в окне.
Семья обзаводится дачей. Обо всем этом мы узнаем из поздних рассказов Довлатова.
В эмиграции Довлатов пишет повести: «Иностранка», «Филиал».
Американская действительность переплетается с воспоминаниями о жизни в Ленинграде. Довлатов не может оторваться от своего прошлого.
Те рассказы, которые не связаны с Америкой, а именно «Наши», «Зона», «Чемодан», «Заповедник», — с моей точки зрения, золотое зерно. В этих работах почти нет сюжета. Я слышу музыку души Довлатова, его уникальную прозу. Его мужское очарование. И я понимаю, почему в него влюблялись женщины, почему жена терпела его «грязную жизнь». Рядом с Довлатовым все остальные мужчины были тусклые, никакие.
