Ничуть не задумываясь, не слишком ли он слаб для такого предприятия и не опасно ли ему выходить на холод, Соврези встал с кровати, надел халат, висящий на стуле, сунул босые ноги в туфли и направился к двери, говоря себе: «Если они увидят меня, притворюсь, будто у меня снова бред».
Света в вестибюле не было, и Соврези долго не мог открыть дверь. Наконец ему удалось справиться с засовом, и он спустился в сад.
Уже выпал снег, было морозно. В обледеневших ветвях деревьев заунывно выл ветер. Все окна в доме были темны, кроме одного – комнаты графа де Тремореля: там горели камин и лампа без абажура. На тонких муслиновых занавесках вырисовывалась четкая тень Эктора. Он стоял у самого окна.
Соврези совершенно автоматически остановился, чтобы взглянуть на человека, который жил здесь, как у себя дома, и отблагодарил за братское гостеприимство тем, что принес в этот дом бесчестье, отчаяние, смерть. Какие мысли владеют человеком, стоящим у окна и глядящим в темноту? Может быть, он думает о том, как подло обошелся с другом?
Внезапно Треморель вздрогнул и повернулся, словно услышал неожиданный шум. Соврези понял, в чем дело. Через секунду на занавеске появилась вторая тень – тень женщины, Берты.
А он вопреки всему еще пытался сомневаться! Вот оно, новое доказательство, хоть он его и не искал. Что же привело ее в эту комнату в такой час?
Берта что-то возбужденно говорила. Соврези казалось, что он слышит ее звучный глубокий голос, то вибрирующий, как струна, то ласковый и обволакивающий, от которого прежде все в нем вздрагивало. Он представил себе ее несказанно прекрасные глаза, имевшие неограниченную власть над его сердцем, о которых он думал, будто знает все оттенки их выражения.
Зачем она пришла туда? Никаких сомнений, Берта о чем-то просит Эктора, он ей отказывает, она не отступается. Да, упрашивает. Соврези понял это по жестикуляции Берты, которую повторял черный силуэт на муслиновой гардине, словно на экране из промасленной бумаги в китайском театре теней. О, Соврези прекрасно знаком прелестный умоляющий жест, который Берта делала, когда хотела чего-то добиться. Она поднимала сложенные руки ко лбу, склоняла голову, полузакрыв глаза, чтобы они еще больше заблестели, и какой сладостной, томительной неги был исполнен ее голос, когда она произносила: «Милый, добрый Клеман, ты ведь сам этого хочешь, правда? Ну скажи, что ты сам этого хочешь…» А теперь этот пленительный жест, этот взгляд, этот умоляющий голос обращены к другому.
Чтобы не упасть, Соврези прислонился к дереву.
Очевидно, Эктор отказывался сделать то, что просила Берта. И теперь она, с недовольным видом наклонив голову, сердито трясла указательным пальцем правой руки. Казалось, она повторяла: «Видишь, ты не хочешь, не хочешь!» Тем не менее снова принималась упрашивать.
«Он способен противиться ее просьбам, – думал Соврези, – а у меня никогда не хватало на это духу. Он способен не потерять голову, сохранять хладнокровие, когда она смотрит на него. А я никогда не говорил ей „нет“, да что там, я не ждал, пока она попросит меня. Я жизнь посвятил тому, чтобы угадывать ее малейшие желания и предупреждать их. Может, потому я и потерял ее?»
Эктор упорствовал, и Берта, видимо, стала раздражаться, пришла в ярость. Она отступила назад и, вытянув руки, выставив грудь вперед, угрожала. Наконец Эктор сдался и кивнул – да. И тогда она бросилась к нему, и две тени слились в одну в долгом объятии.
Соврези не смог сдержать отчаянного вопля, который заглушили завывания ветра. Ему нужны были доказательства – теперь он их получил. Увидел ясную, очевидную, неоспоримую правду. Отныне ему остается только найти способ отомстить – жестоко, безжалостно.
Берта и Эктор мирно беседовали: она склонилась ему на грудь, он время от времени целовал ее прекрасные волосы. Соврези понял, что жена сейчас спустится, поэтому нечего и думать о поисках записки. Он поспешно возвратился в дом, но, потрясенный тем, что увидел, забыл запереть садовую дверь на засов. Войдя к себе в комнату, он обнаружил, что на туфлях у него снег и вообще они насквозь промокли. Тогда он поспешно засунул их глубоко под кровать, лег и притворился спящим.
Он едва успел: буквально в ту же минуту вернулась Берта. Она подошла к мужу, но, видя, что тот спит, села у камина и взялась за вязанье. Не успела она провязать и десятка петель, как появился Эктор. Он забыл взять газету и теперь пришел за нею. Вид у него был озабоченный.
– Вы не выходили вечером из дома? – спросил он полушепотом, каким люди невольно начинают разговаривать в комнате больного.
– Нет.
– А слуги спят?
– Думаю, да. Но почему вы спрашиваете?
– Потому что, после того как я поднялся к себе с полчаса назад, кто-то выходил в сад и снова вошел в дом.
Берта бросила на Тремореля встревоженный взгляд.
– Вы уверены?
– Совершенно. На дворе снег, и этот человек принес его на подошвах. Снег в вестибюле растаял…
Не дослушав, Берта схватила лампу.
– Идемте, – сказала она.
Треморель не ошибся. Кое-где на черных плитах пола ясно выделялись небольшие лужицы.
– Может, эти лужи здесь давно? – предположила Берта.
– Нет, они недавние. Видите – вон там снег еще не растаял.
– Кто-нибудь из слуг?
Эктор пошел проверить дверь.
– Не думаю. Слуга задвинул бы засов, а он, как видите, не закрыт. Сегодня вечером двери запирал я и прекрасно помню, что засов задвигал.
– Странно.
– А главное, обратите внимание, что мокрые следы доходят только до двери гостиной.
Берта и Эктор испуганно смолкли и встревоженно уставились друг на друга. Им обоим пришла одна и та же страшная мысль: «А вдруг это он?» Но зачем ему было выходить в сад? Не шпионить же за ними? Про окно они даже не подумали.
– Нет, это не может быть Клеман, – произнесла наконец Берта. – Когда я выходила, он спал и по сю пору спокойно спит.
Свесившись с кровати, Соврези слушал разговор этих людей, ставших его заклятыми врагами. Он проклинал свою неосторожность, хотя и понимал, что не создан для всяких коварных ухищрений. «Только бы они не догадались, – думал он, – проверить мой халат и поискать туфли».
По счастью, эта элементарнейшая мысль не пришла им в голову, и, успокоив друг друга, они разошлись. Однако, уходя, оба уносили в душе тревожную неуверенность.
В ту же ночь у Соврези опять был чудовищный кризис. После краткого просветления страшная гостья горячка вновь затуманила его разум призраками бреда. На следующее утро доктор Р. объявил, что опасность велика, как никогда; по этой причине он отправил в Париж телеграмму, в которой извещал, что дня на два-три остается в «Тенистом доле».
Болезнь обострялась, но течение ее становилось все более и более непонятным. Множились самые противоречивые симптомы. Ежедневно открывалось нечто новое, рушившее все предвидения и предсказания врачей. А причина была в том, что всякий раз, когда Соврези становилось лучше, он вспоминал сцену у окна, и облегчение оборачивалось ухудшением.
