Среди всех этих испытаний больной выказывал неизменную бодрость духа и по мере сил превозмогал боль. Казалось, он никогда еще не придавал такого значения тому, чтобы разумнее распорядиться своим огромным состоянием. То и дело он совещался с поверенными. Без конца вызывал к себе нотариусов и адвокатов, запирался с ними на целый день. Потом, уверяя, что ему необходимо развлечься, он принимал всякого, кто приходил его проведать, а если никаких случайных гостей не было, посылал за кем-нибудь из соседей, говоря, что в одиночестве не может забыть о своей хвори и страдает от нее еще больше. И ни слова о том, что он делал, что замышляет. Берте, снедаемой беспокойством, оставалось только теряться в догадках.
Нередко она подкарауливала поверенного, который несколько часов провел у ее мужа, и, изображая крайнюю любезность, пуская в ход всю свою хитрость и все чары, пыталась вытянуть из него хоть какие-нибудь сведения. Но никто из тех, к кому она обращалась, не мог или не хотел удовлетворить ее любопытство. Все они отвечали весьма уклончиво – то ли потому, что Соврези просил их помалкивать, то ли им нечего было сказать.
Впрочем, никто не слыхал от Соврези жалоб. Все разговоры он, как правило, сводил на Берту и Эктора. Он хотел, чтобы об их преданности знали все. Иначе как ангелами-хранителями он их и не называл, благословляя Небо, пославшее ему такую жену и такого друга.
При всем том болезнь его зашла настолько далеко, что оптимизм Тремореля начинал уже иссякать. Граф не на шутку тревожился. Если его друг умрет, в каком положении он, Эктор, окажется? Стоит Берте овдоветь, она станет неумолима, ее невозможно будет обуздать, и кто знает, на что она может тогда решиться. Он дал себе слово при первой возможности объясниться с госпожой Соврези. Но она его опередила.
Дело было к вечеру, у больного сидел папаша Планта, граф и Берта могли быть уверены, что их не подслушают и не потревожат.
– Эктор, я нуждаюсь в совете, и подать его можете мне только вы, – начала Берта. – Как узнать, не изменил ли Клеман за последние дни распоряжений на мой счет?
– Распоряжений?
– Ну да. Я вам говорила, что у меня есть копия завещания, по которому Соврези оставляет мне все свое состояние. Я боюсь, не изменил ли он его.
– С какой стати?
– У меня есть причины для опасений. Разве бесконечные приезды всех этих законников в «Тенистый дол» не свидетельствуют о том, что мой муж замышляет какую-то коварную интригу? Знаете ли вы, что этот человек может пустить меня по миру одним росчерком пера? Что он может лишить меня своих миллионов и оставить лишь пятьдесят тысяч франков приданого?
– Но он этого не сделает, – возразил граф, бездумно пытаясь ее успокоить, – он вас любит…
– Кто за это поручится? – резко перебила она. – Я говорила вам о трех миллионах – так вот, мне нужны именно три миллиона, и не для себя, а для вас, Эктор; я этого хочу и добьюсь. Но как узнать, как узнать?..
Треморель был вне себя от ярости. Вот куда завели его недомолвки и мнимая жадность к деньгам, в которой он пытался убедить Берту. Теперь она полагает себя вправе распоряжаться им, не спрашивая его желания, то есть, в сущности, покупает его. А он не может, не смеет воспротивиться!
– Нужно набраться терпения, – посоветовал он, – выждать…
– Выждать? – с нескрываемой злобой переспросила она. – Пока он умрет?
– Не говорите так, – попросил он.
– Почему же? – Берта приблизилась к нему и произнесла глухим, свистящим голосом: – Он и недели не протянет. Взгляните-ка… – Она достала из кармана и показала ему флакончик синего стекла с притертой пробкой. – Вот почему я уверена, что не ошибаюсь.
Эктор побледнел, как мертвец, у него вырвался крик ужаса. Теперь ему все было понятно, теперь получила свое объяснение прежде необъяснимая уступчивость Берты, ее готовность не упоминать больше о Лоранс, ее странные обмолвки, ее уверенность.
– Яд, – пролепетал он, потрясенный ее коварством. – Яд!
– Да, яд.
– Но вы им не воспользовались?
Она устремила на него свой невыносимо пронзительный взгляд, лишавший его воли, взгляд, всегда имевший над ним неодолимую власть, и спокойным голосом отчеканила:
– Я им воспользовалась.
Разумеется, граф де Треморель был человек опасный, лишенный предрассудков, незнакомый с угрызениями совести, способный на любую низость там, где речь шла об удовлетворении его страстей, – словом, готовый на все, но это гнусное злодеяние разбередило в его душе остатки чести.
– Ну нет! – возмущенно вскричал он. – Больше вы им не воспользуетесь!
Дрожащий, растерянный Треморель бросился к дверям, но Берта его остановила.
– Прежде чем что-либо предпринять, – ледяным тоном произнесла она, – подумайте хорошенько. Вы мой любовник, я могу это доказать. Кто вам поверит, что вы были моим любовником и не были моим сообщником?
Эктор почувствовал, что эта леденящая кровь угроза в устах Берты звучит более чем серьезно.
– Что же, – иронически продолжала она, – идите рассказывайте, разоблачайте меня. Но что бы ни случилось – в счастье ли, в бесчестье, – нас с вами не разделить, судьба у нас одна.
Эктор тяжело упал в кресло. Его словно дубиной оглушили. Он судорожно сжимал виски; ему казалось, что голова его вот-вот расколется на куски. Он ясно видел, что очутился в заколдованном кругу, из которого нет выхода.
– Я погиб, – пролепетал он, сам не понимая, что говорит. – Я погиб!
Он был поистине жалок: лицо его страшно исказилось, на лбу выступил пот, глаза блуждали, как у безумца. Берта резко встряхнула его за плечо. Постыдная трусость любовника возмутила ее.
– Вы боитесь, – процедила она, – вы дрожите! «Погиб!» Вы бы так не говорили, если бы любили меня так же, как я вас. Значит, быть моим мужем, любить меня открыто, не тая нашей любви от всего света, – это для вас погибель? «Погиб!» Неужели вы не представляете себе, что я перенесла? Не понимаете, что я устала страдать, устала бороться, устала притворяться?
– Такое злодеяние…
Она разразилась смехом, от которого у него прошел мороз по коже.
– Об этом, – сказала она, меряя его уничтожающим взглядом, – надо было думать, когда вы отняли меня у Соврези, похитили жену у друга, который спас вам жизнь. Разве тогда вы не совершили такого же страшного, такого же чудовищного злодеяния? Вы не хуже меня знали, какую любовь питает ко мне мой муж, для вас не секрет, что, если бы ему пришлось выбирать – умереть или потерять меня, уступить другому, он бы не колебался в выборе.
– Но он ничего не знает, – пробормотал Эктор, – ни о чем не догадывается…
– Вы ошибаетесь. Соврези знает все.
– Быть не может!
– Все, говорю я вам. Он знает все с того дня, когда так поздно вернулся с охоты. Помните, перехватив его взгляд, я сказала вам: «Эктор, мой муж что-то подозревает?» Вы пожали плечами. А помните следы в вестибюле в тот вечер, когда я ускользнула к вам в спальню? Он подстерег нас. И, наконец, желаете самое убедительное, самое несомненное доказательство? Полюбуйтесь на это письмо: я нашла его, мокрое, измятое, в кармане его жилета.
