– Смотри, Берта, – продолжал Соврези, – на кого ты меня променяла, ради кого предала! Ты никогда меня не любила, теперь я это понял, твое сердце никогда мне не принадлежало. А я-то в тебе души не чаял!.. С того дня, когда я тебя увидел, я только о тебе и думал, словно у меня в груди забилось не мое сердце, а твое. Все в тебе было мне мило и дорого. Я пленялся твоими капризами, твоими причудами, я обожал даже твои недостатки. Чего бы я только ни сделал ради одной твоей улыбки, ради того, чтобы ты бросила мне «благодарю» между двумя поцелуями! Ты даже не догадываешься, каким счастьем, каким праздником было для меня спустя годы после нашей свадьбы проснуться первому и смотреть, как ты спишь, похожая на маленькую девочку, любоваться тобой, касаться прекрасных белокурых волос, разметавшихся по батисту подушки. Ах, Берта!
Воспоминания о минувшем блаженстве, об этих невинных невозвратных минутах глубочайшего счастья растрогали его. Он забыл о том, что здесь Эктор и Берта, забыл о гнусном предательстве и о яде. Он забыл, что ему предстоит умереть от руки этой женщины, которую он так любил, и глаза его наполнились слезами, голос пресекся; он замолчал.
Берта, неподвижнее и белее, чем мрамор, слушала, пытаясь проникнуть в смысл происходящего.
– Неужели и впрямь, – вновь заговорил больной, – эти прекрасные ясные глаза озаряли душу, в которой таится одна грязь? О, на моем месте обманулся бы любой! Берта, о чем ты грезила, когда засыпала, убаюканная в моих объятиях? Какие чудища теснились в твоем безумном мозгу? Явился Треморель, и ты поверила, будто он – воплощение твоих грез. Ты восхищалась ранними морщинами на лице этого утомленного жуира – они казались тебе роковой печатью на челе падшего ангела. Усыпанные блестками лохмотья прошлого, которые он ворошил у тебя на глазах, казались тебе обрывками пурпура. И ты, нисколько не думая обо мне, со всей страстью устремилась навстречу ему, а ему до тебя и дела не было. Ты тянулась к злу – оно было тебе сродни. А я-то думал, что мысли твои чисты, как альпийские снега. Тебе даже не пришлось бороться с собой. Ты не уступила пороку, ты бросилась ему навстречу. Ты не выдала своего падения передо мной ни малейшим смущением. Ты не краснела, когда приходила ко мне, не стерев с лица следы от поцелуев любовника.
Соврези устал: силы начали его покидать. Голос его звучал все тише, все глуше.
– Твое счастье, Берта, было у тебя в руках, но ты беспечно разбила его, как ребенок разбивает игрушку, не подозревая о ее ценности. Чего ты ждала от этого ничтожества, ради которого не побоялась тихо, медленно, час за часом убивать меня, осыпая поцелуями? Ты вообразила, будто любишь его, но со временем ты начнешь испытывать к нему отвращение. Посмотри на него и сравни нас. Скажи, кто из нас мужчина – я, распростертый на этой кровати, где через несколько часов испущу последний вздох, или он, который корчится от страха, забившись в угол? Ты дерзновенна в преступлении, он – только низок и подл. Ах, будь мое имя Эктор де Треморель и посмей кто-нибудь говорить обо мне то, что говорю я теперь, я стер бы этого человека с лица земли, даже если бы он был вооружен десятью такими револьверами, как мой.
Получив этот пинок, Эктор хотел встать и возразить. Однако ноги не держали его, а с губ слетали только хриплые нечленораздельные звуки. А Берта, переводя взгляд с одного мужчины на другого, с бешенством признавалась себе, что ошиблась. Муж в эту минуту казался ей каким-то высшим существом: его глаза проникали ей в самую душу, лицо его озарилось удивительным светом, между тем как граф, граф… Глядя на него, она испытывала тошноту. Значит, все обманчивые химеры, к которым она так тянулась, – любовь, страсть, поэзия, все это было у нее в руках, все это было ей дано, а она и не заметила. Но чего добивается Соврези, что он задумал?
Между тем, он продолжал, превозмогая боль:
– Ну что же, вы меня убили, вы станете свободны, но будете ненавидеть и презирать друг друга… – Ему пришлось замолчать: он задыхался. Он напрягал силы, чтобы опереться о подушки и сесть в постели, но он чересчур ослабел. Тогда он обратился к жене: – Берта, помоги мне сесть.
Она наклонилась, оперлась о спинку кровати и, подхватив мужа под мышки, усадила, как он хотел. Казалось, ему стало легче, он несколько раз глубоко вздохнул.
– Теперь, – проговорил он, – я хочу пить. Врач разрешил мне немного старого вина, если уж очень захочется. Налей мне на три пальца.
Она поспешно принесла ему бокал, он выпил и вернул его.
– Яда там не было? – спросил он.
От этого чудовищного вопроса и от улыбки, с которой он был задан, сердце Берты дрогнуло. В ней уже проснулось отвращение к Треморелю и угрызения совести, она ужасалась тому, что натворила.
– Яд? – горячо воскликнула она. – С этим покончено навсегда!
– Однако тебе придется сейчас дать его, чтобы помочь мне умереть.
– Нет, Клеман, ты не умрешь! Живи, чтобы я могла искупить прошлое. Я преступница, я совершила гнусное злодеяние, но ты так великодушен. Ты будешь жить. Я не прошу у тебя позволения остаться твоей женой, я стану твоей служанкой, буду любить тебя, буду смиренно, на коленях тебе служить, буду угождать твоим любовницам, сделаю все для того, чтобы когда-нибудь, пускай через десять, двадцать лет искупления, ты меня простил.
Охваченный смертельным ужасом Эктор почти не понимал, что происходит. Но, видя возбуждение Берты, слыша ее пылкую речь, особенно последние слова, он уловил слабый луч надежды, ему вообразилось, что все еще можно уладить, забыть, что Соврези может простить. Приподнявшись в кресле, граф пролепетал:
– Да, пощади, пощади нас!
Глаза Соврези засверкали, голос его задрожал от гнева.
– Пощадить вас? Ну нет! – вскричал он. – А вы пожалели меня, когда целый год играли моим счастьем, когда две недели кряду подмешивали мне отраву в питье? Пощадить вас? Да вы не в своем уме! Как ты полагаешь, почему я смолчал, скрыл ваше злодейство, почему спокойно позволил себя отравить, почему позаботился о том, чтобы сбить с толку врачей? Вы надеетесь, что я проделал все это исключительно затем, чтобы под конец разыграть душещипательную сцену прощания и благословить вас на смертном одре? Плохо же вы меня знаете!
Берта рыдала. Она попыталась взять мужа за руку, но он грубо ее оттолкнул.
– Довольно с меня лжи! – воскликнул он. – Довольно вероломства! Я вас ненавижу… Неужели вы не видите, что все во мне умерло, кроме ненависти? – Лицо Соврези исказилось от гнева. – Скоро уже два месяца, – продолжал он, – как я все знаю. Я сломлен телом и душой. Как невыносимо трудно мне было молчать – ведь у меня сердце разрывалось! Но меня укрепляла одна мысль: я хотел отомстить. Только об этом я размышлял в минуты передышки. Я искал кары, соразмерной оскорблению. Но мне не удавалось ничего придумать, я не видел выхода, пока вы не затеяли меня отравить. В тот день, когда я понял, что вы даете мне яд, я задрожал от радости: месть была найдена!
Берта и Треморель слушали его со всевозраставшим ужасом и изумлением.
– Зачем вы хотели моей смерти? – продолжал Соврези. – Чтобы стать свободными, вступить в брак? Ну что же, это совпадает с моим желанием. Граф де Треморель станет вторым мужем овдовевшей госпожи Соврези.
