Однако Лекок был еще не вполне удовлетворен. Что это за рукопись, которую читал мировой судья? Вначале сыщик подумал, что это копия разоблачений, оставленных папаше Планта Соврези. Но нет, такого не может быть: Соврези не мог описать чудовищную сцену собственной агонии.
Этот оставшийся невыясненным вопрос изрядно беспокоил Лекока и несколько отравлял радость от успешного завершения труднейшего расследования. И он решил еще раз попробовать вытянуть истину из папаши Планта. С некоторой фамильярностью взяв его за отворот сюртука и отведя к окну, Лекок с самым невинным видом полушепотом поинтересовался:
– Извините, сударь, а к вам мы больше не вернемся?
– Зачем? Ведь доктор Жандрон собирается от мэра прийти сюда.
– Я просто подумал, что мы возьмем рукопись, которую вы нам читали ночью, чтобы передать ее господину следователю.
Сыщик ждал, что его собеседник по крайней мере вздрогнет от такого предложения, но ошибся. Папаша Планта с грустной улыбкой взглянул Лекоку в глаза и ответил:
– Дорогой господин Лекок, вы весьма хитроумны, но я тоже не простак и посему позволю себе оставить за собой последнее слово, о смысле которого вы, надеюсь, догадываетесь.
Лекок готов был провалиться сквозь землю.
– Уверяю вас, сударь… – пробормотал он.
– Думаю, – прервал его папаша Планта, – вы верно представляете себе источник моей осведомленности. И у вас достаточно хорошая память, чтобы не забыть, как вчера вечером перед чтением я предупредил, что сведения эти я сообщаю только вам двоим и с единственной целью – облегчить наше расследование. Да и на что, по-вашему, нужны судебному следователю заметки совершенно личного характера и ничуть не претендующие на подлинность? – Он задумался на несколько секунд, как бы ища слов для завершения своей мысли, и закончил: – Я очень доверял вам, господин Лекок, и очень уважаю вас и потому заранее уверен, что вы никому не расскажете о документах чисто конфиденциальных. То, что сообщите вы, стоит куда больше, чем все, что мог написать я, особенно теперь, когда у вас есть труп Робло и найденная у него крупная сумма денег. Если господин Домини будет упорствовать в своих сомнениях, доктор Жандрон – вы это знаете – сумеет обнаружить яд, которым был отравлен Соврези. – Папаша Планта в нерешительности остановился, но тут же продолжил: – Короче, я убежден, вы умолчите о том, о чем догадались.
Лекок был поистине сильной натурой, и вот доказательство этому: он не огорчился, встретив равного себе. Нет, разумеется, как полицейский он превосходил папашу Планта, но ему пришлось признать, что старому деревенскому мировому судье недоставало разве что практики и пристрастия к этому делу. Со вчерашнего дня Лекок неоднократно вынужден был отдать должное поразительной проницательности старика. И на сей раз он пожал руку папаши Планта и многозначительно произнес:
– Сударь, можете рассчитывать на меня.
В этот момент в дверях появился доктор Жандрон и сообщил:
– Куртуа легче, он плачет, как ребенок, словом, опасность миновала.
– Слава богу, – обрадовался мировой судья. – Ну, поскольку мы в сборе, поторопимся, господа. Господин Домини заждался нас и, должно быть, сходит с ума от нетерпения.
XXIII
Говоря о нетерпении судебного следователя, папаша Планта, безусловно, смягчил истинное положение. Г-н Домини был в бешенстве и не мог понять, почему до сих пор нет его вчерашних сотрудников – мирового судьи, врача и сыщика из префектуры.
Он явился к себе в кабинет во Дворце правосудия ранним утром и, облаченный в судейскую мантию, сидел, считая минуты. Ночные раздумья отнюдь не поколебали, а, наоборот, укрепили его в этом мнении. Чем больше времени проходило после убийства, тем проще, обыденней и объяснимей казалось оно г-ну Домини.
Однако г-на Домини, что бы он там ни говорил себе, весьма раздражало несогласие остальных участников расследования с его мнением, и потому он ждал их донесения в состоянии нервической взвинченности, что не ускользнуло от внимания его письмоводителя. Опасаясь пропустить появление Лекока и тем самым продлить свое неведение, г-н Домини даже распорядился подать завтрак прямо в кабинет. Увы, это оказалось бесполезным! Минутная стрелка уже несколько раз описала круг на голубом циферблате настенных часов, украшающих Дворец правосудия, но никто не приходил.
Чтобы убить время, г-н Домини еще раз допросил Гепена и Подшофе, однако эти допросы ничего не добавили к тому, что ему уже было известно. Один из обвиняемых клялся Богом и Небом, что сказал все, что знал; второй замкнулся в угрюмом молчании и повторял, как заведенный: «Знаю, что я пропал, делайте со мной что хотите».
Г-н Домини приказал было послать в Орсиваль конного жандарма, чтобы тот установил причину столь невероятной медлительности, но тут привратник доложил о прибытии тех, кого следователь так ждал.
Следователь распорядился немедля пропустить их, и так велико было его нетерпение, что он вскочил и вышел им навстречу, невзирая на столь оберегаемое им достоинство своего сана.
– Господи, как вы поздно! – воскликнул он.
– Все это время мы ни минуты не потратили даром и даже глаз не сомкнули, – сообщил мировой судья.
– Значит, есть новости? Найден труп графа?
– Новости есть, и немалые, – ответил Лекок. – А вот труп графа не найден и, смею заверить, никогда не будет найден по той простой причине, что господина де Тремореля никто не убивал. Он вовсе не жертва, как можно было предполагать поначалу, а убийца.
От столь недвусмысленного заявления судебный следователь подскочил в кресле и закричал:
– Но это форменное безумие!
Лекок никогда не позволял себе смеяться над судебными чиновниками.
– Не думаю, – холодно отпарировал он. – И даже уверен, что, если вы, господин судебный следователь, соблаговолите уделить мне полчаса времени, я буду иметь честь убедить вас в своей правоте.
Г-н Домини слегка передернул плечами, сыщик заметил это и удвоил настойчивость.
– Более того, я убежден, что вы, господин судебный следователь, прежде чем я выйду из вашего кабинета, вручите мне постановление об аресте графа Эктора де Тремореля, в настоящее время считающегося мертвым.
– Ладно, – сдался г-н Домини, – говорите.
Лекок весьма сжато представил факты, обнаруженные после начала расследования как им самим, так и мировым судьей. Но излагал он их не в том порядке, в каком узнал или догадался о них, а в хронологической последовательности, так что каждое новое событие, о котором он рассказывал, совершенно естественно вытекало из предшествующего.
Более чем когда-либо Лекок вошел в образ безобидного лавочника, говорил тихим приятным голосом, постоянно ввертывал заискивающие формулы наподобие: «Я буду иметь честь» или «Если господин следователь соблаговолит дозволить мне». Как и накануне в «Тенистом доле», Лекок извлек из кармана бонбоньерку и при каждом захватывающем или важном эпизоде отправлял в рот лакричную пастилку.
