Тут, наверное, стоило сказать спасибо, но Никита не стал, понимал, что Никопольскому плевать на его благодарность, он преследует свои, только ему ведомые цели. Пока цели эти у них с Никитой общие, но как только их пути разойдутся, адвокат даже не вспомнит, как его зовут.
– Постараюсь вернуться как можно быстрее, – сказал Никита, натягивая ветровку.
– Скажите, – Никопольский оставил чашку с недопитым кофе, – минувшей ночью вы видели только птиц?
И во взгляде его промелькнуло что-то такое… выжидательное.
– Да, – сказал Никита и вышел из кухни.
Первым делом он направился к Вовке Зимину, бывшему однокурснику, а ныне эпидемиологу. О своем визите договорился заранее по телефону, чтобы уж наверняка. Птичек Зимин потрошил прямо при нем, а пока потрошил, собирал анамнез. По недоверчивому взгляду поверх маски Никита понимал, что анамнез Зимину не внушает доверия. И если бы не мусорный мешок, полный мертвых птиц, то доверия не было бы вовсе никакого.
– Птицы могут быть переносчиками бешенства, это доказано экспериментально, но вот поведение их ты описываешь крайне нетипичное, – бубнил Зимин себе под нос. – И кровотечение… Никогда такого не видел. Ты погуляй пока, Никита, отдохни, а я тут сам.
Пока Зимин разбирался с птичками, Никита успел забрать с больничной стоянки свою машину, заскочить к шефу и в отдел кадров, а потом позвонил Ильюхе. Про ночные приключения рассказывать не стал, отчитался только по Эльзиному самочувствию. Отчет Ильюху удовлетворил.
– Хорошо, – пробубнил он в трубку. Похоже, Никита застал его за завтраком. – Если еще и в душ попросилась, то вообще замечательно. Значит, не все социальные потребности еще атрофировались, раз заботится о личной гигиене.
– Она еще и пол вымыла.
– А пол – это и вовсе феноменально! Социализируется наша девочка, Никитос. Я заеду сегодня после работы, посмотрю, что там да как, откорректирую лечение, а пока прости, пора бежать на пятиминутку.
Когда Никита вернулся в лабораторию, Вовка Зимин уже разоблачился, снял маску и перчатки и возился с электрическим чайником.
– Могу тебя успокоить – это не бешенство, – сказал он, разливая по чашкам кипяток. – И не орнитозная инфекция. Твои птички умерли совершенно здоровыми.
– Камень с сердца! – сказал Никита, хотя на самом деле облегчения не почувствовал. – Я понимаю, что ты не патологоанатом, но от чего все-таки здоровые птички сдохли, не подскажешь?
– От кровоизлияний. – Вовка придвинул к нему чашку с болтающимся в ней пакетиком заварки. – Говоря бытовым языком, у птичек внезапно полопались сосуды во всех мыслимых и немыслимых местах, оттого и кровотечения.
– И это не результат инфекции? – на всякий случай уточнил Никита.
– Это результат механической травмы. Ну, словно бы твои птички попали под воздействие ударной волны.
– Я там тоже был, – напомнил Никита. – И со мной все в порядке.
– Тогда не знаю. – Зимин пожал плечами. – Но мне до крайности любопытен этот случай. Если не возражаешь, я оставлю себе парочку экземпляров на опыты.
– Да хоть все! – великодушно разрешил Никита.
– Все не нужно. А вот от бутылки коньяка я бы не отказался. Так сказать, для успокоения расшатанных нервов.
– Будет тебе коньяк, – пообещал Никита. – А птичек я тебе все-таки оставлю всех, на всякий случай!
Уходил Никита под аккомпанемент возмущенных Вовкиных воплей, но голова его в тот момент была занята уже совсем другим.
Не то чтобы он планировал это заранее, просто как-то само собой получилось, что Никита снова оказался перед Эльзиным домом. Вот только поднялся он не на пятый, а на четвертый этаж, деликатно постучался в массивную железную дверь. Когда-то давно эта дверь была совсем другой, оббитой черным дерматином, с узором, выложенным шляпками медных гвоздей. Но те времена давно ушли, возможно, как и баба Сима… Не открывали долго, и Никита уже решил, что нужно уходить, когда наконец щелкнул замок. На пороге стоял крупный мужчина с красным, распаренным лицом и стекающими с лысой макушки каплями воды.
– Вам кого? – спросил он, протирая лысину банным полотенцем.
– Мне бы Серафиму Аскольдовну. – Сказал и сам тут же понял, насколько бессмыслен этот внезапный порыв.
– Бабушка умерла. – Мужчина перестал вытираться. – Три года уже как. А кто спрашивает?
– Это уже не важно. Простите. – Он уже собрался уходить, когда мужчина вдруг сказал:
– Если вас зовут Никита, то все еще важно.
Никита замер.
– Да, я Никита.
– А фамилия? Бабушка сказала, что вы придете, велела обязательно спросить фамилию.
– Никита Быстров моя фамилия.
– Входите! – Мужчина распахнул дверь, а сам исчез в глубине квартиры. Отсутствовал он недолго. – Вот это вам! – В руке он держал конверт.
– Что это? – Конверт Никита взял.
– Это письмо. Бабушка, когда умирала, велела передать.
– И вы хранили это письмо три года?
– Я очень любил и уважал свою бабушку. Что в этом такого невероятного?
– Спасибо! – Никита сунул конверт во внутренний карман. – Спасибо, что сохранили. Это очень важно для меня.
– Она так и сказала. Сказала, что вы придете, когда вам станет не все равно.
– Не все равно что?
– Я не знаю. – Мужчина пожал плечами. – Главное, бабуля снова оказалась права. И еще… – Он посмотрел на Никиту с легкой усмешкой. – Она просила передать, чтобы вы себя не винили. Сказала, что молодости многое прощается. Главное, чтобы вы не повторяли своих ошибок в будущем. Надеюсь, вы понимаете, о каких ошибках речь, потому что лично я ничего не понимаю.
Снаружи буйствовал май. Много красок, много солнца, много звуков. И сирень скоро зацветет. Та самая, аромат которой так нравился Никите много лет назад. Он рухнул на скамейку под сиреневым кустом, вскрыл конверт.
Серафима Аскольдовна, назвать которую даже после смерти бабой Симой не поворачивался язык, написала свое письмо аккуратным каллиграфическим почерком, на плотной, все еще хранящей тонкий аромат винтажных духов бумаге. Впрочем, это было не совсем письмо, скорее, это была инструкция. И если бы инструкцию эту Никита получил от кого-нибудь другого, то тут же отправил бы в урну. Но Серафима Аскольдовна была уникальной женщиной при жизни и осталась такой же после смерти. Вот только задачку она задала Никите и странную, и сложную одновременно.
Никита уж шел к своей машине, когда на него налетел визжащий, пахнущий удушливыми дешевыми духами ураган.
– Где она?! Куда ты ее спрятал, подонок?! – Януся наскакивала и отпрыгивала, словно агрессивная, но беспомощная собачонка. За те годы, что они не виделись, она стала еще толще, еще нахрапистее, еще отвратительнее.
