– А что я? Я ничего. Я завидую просто… – подмигнув Марусе и улыбнувшись, тихо проговорила Маринка. – Свекровь – это не беда. Это, можно сказать, досадное недоразумение. Вот когда ни мужа, ни свекрови на горизонте не видно – это и есть настоящая беда. А сынок-то у нее как? Ничего хоть?
– Марина! Прекрати! Я кому сказала!
– Да ладно, девчонки. Лучше пожелайте мне счастья от души! – вздохнула наконец свободно Маруся, освободившись от тяжкого корсетного бремени. – Замуж, оно, конечно, не напасть…
– …Лишь бы замужем не пропасть! – легко подхватила общительная Марина. – И в самом деле – счастья тебе! А со свекровкой все-таки ухо востро держи – ишь какая гордая мадам Дритатуева…
– Маруся! Ты где там? – колыхнулась занавеска, чуть оттянутая легкими пальчиками Ксении Львовны. – Поторопись, у нас с тобой еще масса дел запланирована на сегодня.
– Иду-иду! Все, я переоделась уже!
– Проводите меня в кассу, будьте любезны. Платье оформите с доставкой на дом, – тихо проговорила в пространство зала Ксения Львовна, снова не удостоив взглядом оробевших девчонок. И впрямь – очень ловко это у нее получалось! Вроде и не хамит, и слова произносит голосом тишайшим да ровным, а такое чувство, будто они перед ней рабыни бессловесные… Зачем она так? Девчонки как девчонки! Нехорошо как-то. Марусе прямо и обидно стало за них. Так старались, расшаркивались…
– Хорошие какие девчонки! – сердито и немного с упреком озвучила свою мысль Маруся, когда они с Ксенией Львовной вышли из свадебного салона. Правда, сердитости и упрека она себе лишь самую капельку позволила. Испугалась. Посмотрела на потенциальную свекровь искоса – не обидела ли?
– Да. Хорошие. Наверное, – снисходительно проговорила Ксения Львовна. – Ты знаешь, я как-то никогда не обращаю внимания ни на продавцов, ни на официантов, ни на консьержек. Для меня они все на одно лицо… Слушай, Марусенька, мы же хотели еще открытки с приглашениями прикупить! Нам же для всех гостей не хватило! Пойдем, купим. Как хорошо, что я вспомнила!
Она тут же увлекла Марусю к киоску с открытками и с воодушевлением принялась советоваться насчет цвета, размера и всяких других причиндалов этих самых открыток, и рассматривать их с придирчивой щепетильностью, что было Марусе совсем уж непонятно – какая разница, какие будут эти открытки! Можно и вообще телефонным звонком на свадьбу пригласить.
Потом, дома уже, отобедав и напившись чаю, они еще раз обсудили список гостей. Со стороны Маруси народу получалось мало. Кого ей особо приглашать-то, кроме мамы?
Родственников – раз, два и обчелся, одни только подружки в том списке числились. Ну, Анночка Васильевна еще, конечно же… Не образовалось у нее в жизни ни теть, ни дядь, ни племянников. Мама у родителей одна дочь была, а отец… Про отца вообще помолчать лучше. Хотя Ксения Львовна отмолчаться ей не позволила, пристала с ножом к горлу:
– Марусь, так я не поняла. У тебя что, папы вообще никогда не было, что ли? Он умер, да?
– Нет. Не умер.
– Тогда как же? Они с мамой развелись? Не живут вместе?
– Нет. Не живут.
– А ты что, не хочешь поддерживать с ним отношения? Ты извини меня, конечно, что я так назойливо спрашиваю, но, может, все-таки стоит позвать его на свадьбу? Он же отец.
– Н-нет, не стоит…
– А мама твоя как считает? Можно, я с ней на эту тему поговорю?
– Нет! Нет, не надо с ней говорить! – От вопросов Ксении Львовны Маруся уже не знала куда деться. – Тут, понимаете… В общем, не надо, и всё…
– Да ты расскажи, Марусь, – проникновенно глядя ей в глаза, проговорила Ксения Львовна. – Чего ты так смущаешься? Мы же не чужие теперь. Мы всё друг о друге знать должны. У него другая семья, да?
Вот же пристала, липучка любопытная. Ну что, что Маруся рассказать должна? Что она этого самого отца отродясь не видывала? Что тема эта вообще у них в доме была запретной, с тех самых пор, как она себя помнить начала? Неприятной была тема, лежала «проклятьем на всем роду», как выражалась бабушка, когда еще жива была. И ей, стало быть, Марусе, тоже от того проклятья большой черный кусок достался. Прилетел камнем еще в раннем детстве, когда соседские мальчишки с их улицы вдруг заголосили, показывая на нее пальцами:
– Эй, Мурка! Пацаны, она же никакая не Машка вовсе, а Мурка! Настоящая воровская дочка! Эй, Мурка, Маруська Климова, прости любимого!
Она тогда и не поняла толком, почему вдруг обрушилось на нее это ребячье смешливое презрение. А только окатило вдруг с головой, толкнуло в спину, заставило бежать домой, не чуя под собой ног. А дома – дрожащим голосом первый вопрос матери: за что они меня, мол…
– Вот! Вот оно! – поднял на мать сухой указующий перст дедушка, и бабушка враз поникла, затрясла плечами, зашлась в тихом плаче. – Не распознала вовремя, от кого дитя понесла, покрыла нас всех позором. А теперь и дитю всю жизнь из-за тебя маяться придется! Было, было тебе говорено, Надежда…
– Ой, да откуда ж я знала-то! Ну что вы мне душу рвете и рвете! Что у него, на лбу, что ль, написано было, кто он такой. Он же любил меня! По-настоящему любил. Да вы и сами его не гнали! Вспомните-ка!
– Ну да, не гнали… Есть тут, конечно, и наш грех. А зачем девке фамилию его дала? Зачем назвала так? Будто клеймо ей на всю жизнь поставила!
– Ой, да откуда ж я знала! Дура была, вот и назвала…
Заплакав и махнув на стариков рукой, мать ушла в свою светелку и не выходила ни к обеду, ни к ужину, лежала на своей кровати, отвернувшись к стене. А Марусе так ничего толком никто и не объяснил. Дедушка молчал сурово, пыхтел «Примой», бабушка шаркала разношенными тапками, колготилась по кухне, как обычно, и шла от ее согбенной спины неизбывная виноватость…
Это уж потом, подрастая, Маруся собрала по крупицам всю правду о своем отце.
Из пьяных, застольных, стариковских разговоров, из соседских сплетен, из скупых материнских ответов на ее осторожные вопросы…
Марусина мама, Надежда Ивановна Федорцова, замужем никогда не была. То ли красотой по молодости не вышла, то ли время свое девичье упустила, но так уж сложилось, что вековала она свой век при отце с матерью да при хозяйстве в справном дому. Родители ее хорошими хозяевами были. И огород большой держали, и корову, и свиней выкармливали, соседям на зависть. Работы много – только успевай поворачивайся. Их дом во всем околотке самым зажиточным был. Так что задумываться Наде о своей незадавшейся женской судьбе особо некогда было. Вставай с первыми петухами, по хозяйству управляйся, потом на работу бегом беги – не дай бог опоздать. Потому что работа у Нади была очень ответственная – она работала диспетчером на станции. Один поезд ушел, другой пришел, все по расписанию. И жизнь шла по дням и минутам – тоже по расписанию. А только однажды произошел в этом расписании сбой – привела Надя домой со смены ночевщика, пассажира, от поезда своего случайно отставшего. Ну, привела и привела. Что ж, бывает. Они ж люди, а не звери, чтоб человека на чужой станции без ночлега оставить да в дом не пустить. И ни деду, ни бабке и в голову даже не пришло, что ночевщик тот мог бы и в гостинице заночевать. Не деревня же у них тут какая, а город большой районный. Кокуй называется. И гостиница в нем есть, и дом приезжих, да и на станции можно найти место, где голову приткнуть…
