Вот тогда- то она и перестала следить за собой. Богатые залежи пудры, десятки тюбиков губной помады, тушь для ресниц, духи и прочие принадлежности женского туалета были навсегда спрятаны в старинную тумбочку, доставшуюся по наследству моему отцу, и заперты на ключ, который она, должно быть, выбросила или распилила, дабы избежать искушения. Она перестала следить за своей фигурой, но фигура ее не претерпела от этого особых изменений, потому что порода была в ней слишком сильна — она сохранила гордую осанку, величавую походку и хрупкость люминесцентной лампы. Она высоко держала голову с нечесаными сальными волосами, но буквально потонула в собственной грязи. Естественно, она прекратила посещение театров, куда довольно часто ходила в сопровождении галантных кавалеров, одинаково ненавидя в глубине души как оперу, так и оперетту, прекратила посещение всевозможных модных выставок, где взгляд ее бездумно скользил с предмета на предмет, совершенно не воспринимая особенностей того или иного экспоната. И я понял, что к счастью многих седых мужчин, она поставила недвижимый вечный крест на любовниках, потому что, судя по всему, она взяла от них все, что только можно, добившись максимальной реализации своих планов. Но фигура ее оставалась прежней, но кожа, удивительно чистая для шестидесятилетнего возраста, лишенная частых лечебно-профилактических втираний, в течение полугода покрылась пигментными пятнами, зубы, без ежедневной жестокой чистки, пожелтели от налета оскомины, а некогда ухоженные ногти потрескались и слоились. Старшей сестре она объяснила свое перевоплощение очень просто: она сказала — я вдруг поняла, что внешняя оболочка в этом мире ничего, ровным счетом ничего не значит; а старшая сестра сказала — тебе нужно есть побольше овощей и фруктов — и, покачав головой, сказала — вспомни, сколько ты их ела раньше; мать ей сказала — к черту овощи и к черту фрукты, я буду есть только серу со спичек и проживу сто лет: старшая сестра хитро подмигнула и сказала — есть в этом что-то дьявольское, да?
Будучи моей единственной тетушкой, зная, что я практически не разговариваю с матерью, она взяла за правило пересказывать мне все их беседы. И она сказала мне — знаешь ли, очень давно, когда мы были детьми, многие из нас ели мел, обыкновенный школьный мел. А некоторые даже отколупывали со стен побелку — считалось, что в организме не хватает кальция, а твоя мать вместо мела грызла спички — и сказала — нет, не дерево она грызла, сгрызала именно серу: я у нее спросил — ну и что? — она хитро подмигнула и сказала — есть в этом что-то дьявольское, да? — я сказал — да. В другой раз она спросила — а знаешь, почему она выгнала того художника, выгнала именно тогда, когда выгнала? — я у нее спросил — ну? — и спросил — почему? Она сказала — потому, что его картины некуда было вешать, ведь он метал их как икру — и сказала, цокнув языком — вот так-то; я ей сказал — я в этом сомневаюсь; но она, не слушая меня, мечтательно закатила глаза и сказала- бог мой, это непревзойденное умение — и сказала — она гениальный пиротехник — столько мужчин и ни одного взрыва в доме — и добавила, снова цокнув языком — они уносили начинку и взрывались где-нибудь на улице, безвредные, как петарды. Мне была не по вкусу ее болтовня о взрывах и прочей чепухе, но, в общем, она мне нравилась, потому что она, за исключением ее сына, могла спокойно смотреть мне в лицо, изуродованное осколками раскаленного железа.
Следует отдать тетушке должное — убедившись вскоре, что мать более не шевельнет пальцем, чтобы поддержать в квартире хотя бы видимость порядка, она приходила раз в неделю и, пропуская мимо ушей язвительные реплики, принималась вытряхивать пепельницы, вытирать с мебели пыль, чистить ковры и паласы, водружать на место сдвинутые, перевернутые предметы быта и мыть полы, к которым уже прилипали ноги. Она вызывала слесаря, чтобы ликвидировать давний засор в водяных трубах. А также газовщика, устранившего утечку газа в одной из конфорок массивной газовой плиты. Она же приносила кое-что из еды и если не успевала приготовить, оставляла продукты там, где они сразу бросались в глаза. Она так и не смогла уговорить мать принимать горячую ванну и менять постельное белье. Вместо этого она каждый раз приносила флакончик дешевого одеколона и демонстративно разбрызгивала его по углам. Эта планомерность, неспешность и некая плавность ее ненавязчивой помощи действовали на мать усыпляюще, но порой она открывала сонные глаза и сквозь пелену полудремы, из глубины своего равнодушия наблюдала за старшей сестрой, не произнося ни слова.
Иногда тетушка не появлялась две-три недели, и это значило, что с ее сыном не все благополучно. Вбитый Господом в этот мир, как клин, он рос, страдая от постоянного ощущения тесноты, тогда как все, кто имел с ним дело, страдали от постоянного гнетущего ощущения его слабоумия. Этот двадцатипятилетний ребенок двухметрового роста и могучего сложения, каждой клеткой своего организма ненавидевший, отторгавший давку и густонаселенные города, был начисто лишен духовного наследия и врожденного опыта того множества бессознательных генных позывов и электрических уколов, призывающих человека действовать в данной ситуации так, а не иначе, но был наделен некой индивидуальной любознательностью, побуждавшей его исследовать самого себя с той тщательностью, какой исследуют крестец бронтозавра — сантиметр за сантиметром, и в результате этого многолетнего исследования он пришел к тому, что почувствовал себя телом инородным, что вовсе не противоречило, а напротив, оправдывало его слепую ненависть к густонаселенным городам. Но стиснутый людьми и традициями, стенами и законами, не обладая пластом многовекового опыта, который оседает в каждом, точно взбаламученный предками ил, ошибаясь и оступаясь, он все же верил, что есть в мире место, где ему будет хорошо.
В то время, как его сверстники интересовались мелкой живностью на стеблях травы, он разглядывал причудливые, закругленные зигзаги кожаных морщин на своих ладонях, отдавал пальцем стремительные приказы сжиматься и разжиматься; в то время, как его сверстники уже умели безнаказанно обращаться с огнем, он касался пламени голыми руками, и боль обрушивалась на него жгучими красными бутонами; когда его сверстники безошибочно определяли расстояние, какое могли преодолеть в прыжке, он прыгал через строительный ров, перелететь который было под силу разве что скаковой лошади, и срывался с крутого склона, преследуемый в своем головокружительном скольжении вниз комьями мокрой глины; и он немо ворочал языком, когда они тараторили без умолку о том интересном и многообещающем, что населяло бескрайние пространства их сознания.
Не знаю, кому из них — ему или его матери — стоило больших трудов его неоконченное среднее образование, ибо все восемь лет он пребывал в школе на грани отчисления, рискуя очутиться в заведении для умственно отсталых. Однако помощь матери, невидимая для него, была очень эффективной: не проходило недели в течение восьми лет, чтобы она не принесла кому-нибудь из учителей женского пола коробку шоколадных конфет или тени для век, бутылку шампанского или кремовый торт, настенный календарь с обнаженными японками или набор объемных открыток с изображениями тихоокеанских побережий.
Его спасал не по-детски твердый взгляд немигающих глаз, сталкиваясь с которым, учителя, ежедневно прочищавшие ему мозги, невольно думали, что он все понимает, но ничего не хочет и в этом смысле не составляет исключения. После пяти лет учебы он неосознанно выбрал тактику поведения с женским составом преподавателей. Любая учительница, которой приходило в голову обратиться к нему даже с элементарными вопросами, вдруг чувствовала твердый мужской взгляд темных глаз на своей груди, который каким-то образом материализовывался и вызывал неприятные ощущение, сравнимые с теми, какие испытывал человек от прикосновения мокрого холодного железа к голому телу. Так как у них в арсенале не было пожарных щитов, которыми можно было бы прикрыть грудь, чтобы защититься от его глаз в минуты опроса, она сочла за лучшее оставить его в покое. И поскольку женский персонал среди учителей преобладал, а несколько мужчин преподавали физическую, трудовую и военную подготовку, где ему не было равных, он все же закончил восьмилетку.
