В тот же вечер я письменно уведомил ее отца, что мы с Аннеттой решили пожениться, а на другой день, после полудня, когда она пришла ко мне печатать, я встретил ее в сафьяновых домашних туфлях и шелковом халате.
«Сегодня работать не будем — праздник Флоры», — сказал я, указывая с не вполне нормальной улыбкой на гвоздики, ромашки, анемоны, асфодели и голубые куколи среди белесой ржи, украшавшие в нашу честь мою комнату. Она окинула взглядом цветы, шампанское и канапе с черной икрой, фыркнула и повернулась, чтобы сбежать, но я втащил ее обратно в комнату, запер дверь и спрятал ключ в карман.
Не стоит и говорить, что наша первая попытка близости потерпела полное фиаско. Мне так долго пришлось убеждать ее, что час пробил, а она так стойко боролась за каждый дюйм одежды, который мог быть удален, и спорила с тем, до каких частей ее тела дозволяют прикасаться Венера, Дева Мария и maire нашего arrondissement, что ко времени, когда я наконец добился от нее пригодного для капитуляции положения, я сам превратился в бессильную развалину. Мы лежали обнаженные, схватившись друг с другом в вялом клинче. Но тут ее губы приоткрылись навстречу моим в ее первом добровольном поцелуе. Силы вернулись ко мне. Я поспешил овладеть ею. Она закричала, что я причиняю ей ужасную боль, и, бурно извернувшись, вытолкнула окровавленную и трепещущую рыбину. Когда я попытался в виде унизительной компенсации сомкнуть ее пальцы на орудии своей страсти, она отдернула руку, обозвав меня «грязным развратником». Пришлось самому исполнить пакостный акт, пока она глядела со скорбью и изумлением.
На другой день нам посчастливилось больше, и мы допили выдохшееся шампанское; впрочем, мне так никогда и не удалось окончательно укротить ее. Вспоминаю наши самые многообещающие ночи в гостиницах на итальянских озерах, когда вдруг все летело к черту из-за ее неуместной чопорности. Но, с другой стороны, теперь я рад тому, что никогда не был настолько глуп и низок, чтобы не заметить восхитительного контраста между ее воспаленной стыдливостью и теми редкими моментами сладостной неги, в которые на ее лице появлялось выражение детской сосредоточенности, торжествующего наслаждения, а кромки моего недостойного сознания начинали достигать ее слабые стоны.
9
К концу лета и новой главы «Подарка» выяснилось, что д-р Благово и его жена ждут не дождутся от нас совершения нормального православного венчания — золотисто-дымчатого обряда со священником, дьяконом и двойным хором певчих. Не думаю, что Аннетта была обескуражена, когда я заявил, что хочу обойтись без ряженых и прозаично зарегистрировать наш союз в присутствии служащего в муниципальной конторе Парижа, Лондона, Кале или одного из Нормандских островов; но она, конечно, была не против обескуражить своих родителей. Д-р Благово написал мне сухое письмо («Князь! Анна сообщила мне, что Вы предпочитаете…»), потребовав аудиенцию; мы сошлись на телефонных переговорах: две минуты с Благово-père (учитывая паузы, во время которых он разбирал собственный почерк, доводивший, надо полагать, аптекарей до отчаяния) и пять минут с Madame Благово, которая после путаного и к делу не относящегося вступления взмолилась, чтобы я изменил свое решение. Я ответил отказом, и тогда на меня натравили посредника — добрейшего старика Степанова, который довольно непоследовательно, учитывая его либеральные воззрения, принялся меня убеждать (по телефону из Англии, куда перебралось семейство Боргов) соблюсти прекрасный христианский обычай
[114]. Я сменил тему и попросил его устроить для меня прекрасный литературный soirée, когда он вернется в Париж.
Тем временем подоспели с дарами некоторые из более веселых и беззаботных богов. Три увесистых плода одновременно упали к моим ногам в знак признания моих успехов: приобретение «Красного цилиндра» для публикации в Англии принесло мне аванс в двести гиней; Джеймс Лодж из Нью-Йорка предложил за «Камеру люцида» еще более привлекательный гонорар (в то время мое чувство прекрасного было довольно легко удовлетворить), а сводный брат Айвора Блэка из Лос-Анджелеса предлагал мне контракт на экранизацию одного из моих рассказов. Теперь мне следовало подыскать подходящую обстановку, чтобы завершить мой «Подарок» в более комфортных условиях, чем те, в которых сочинялась его первая половина; а сразу же после этого или вместе с завершением его последней главы я должен был проверить и, без сомнения, подвергнуть внушительной правке английский перевод моего «Красного цилиндра», над которым корпела неведомая мне лондонская дама. (Оправдывая мои худшие предчувствия, она принялась советовать мне — пока мой удаленный окрик не настиг ее — «смягчить, или упростить, или лучше совсем опустить во благо уравновешенного английского читателя некоторые не вполне приличные, или вычурные, или слишком темные места моего романа».) Кроме того, ожидалась деловая поездка в Америку.
В силу каких-то странных психологических резонов Анины родители, следившие за этими изменениями в моей жизни, теперь желали скорейшего оформления наших брачных отношений каким угодно способом — гражданским или басурманским. Как только этот короткий трехцветный фарс был сыгран, мы с Аннеттой отдали дань русской традиции, отправившись в двухмесячное путешествие из отеля в отель, и добрались до самой Венеции и Равенны, где я размышлял о Байроне и переводил Мюссе
[115]. По возвращении в Париж мы сняли апартаменты из трех комнат на очаровательной rue Guevara (названной в честь андалузского драматурга былых времен)
[116], в двух минутах от Булонского леса. Обедали мы обычно в соседнем «Le Petit Diable Boiteux»
[117] — недорогом, но отличном ресторане, а ужинали холодным мясом на нашей кухоньке. Я почему-то полагал, что Аннетта окажется талантливым кулинаром, но она поднаторела в этом только после нашего переезда в американскую глушь. Когда же мы жили на rue Guevara, ее высшим достижением оставались яйца всмятку: уж не знаю, как ей удавалось предотвратить образование фатальной трещинки, выпускавшей клубок эктоплазмы в пляшущую воду, как всегда случалось, когда за дело брался я.
