«Все улажено, проф, теперь все довольны. Я держал миссис Лэнгли в курсе, еще бы, она и ваша супружница напишут вам. Они-то уж, наверное, съехали, а ваша дочурка думает, что вы на небесах… Эй, эй, в чем дело!»
Я не боксер. Я только ушиб руку о торшер и потерял в потасовке обе туфли. Терри Тодд исчез — причем навсегда. В одной комнате названивали, а в другой, напротив, трезвонил телефон. Долли, вновь изменившаяся до неузнаваемости магией своего пылающего гнева и утратившая всякое сходство с той девочкой, что бросила мне французское слово из трех букв, когда я сказал, что разумнее будет прекратить пользоваться тем, что ее дедушка лежит в больнице, буквально разодрала мой нашейный платок на две части, крича, что она легко может упрятать меня в тюрьму за изнасилование, но предпочитает полюбоваться, как я приползу назад к своей дражайшей и гарему из нянек (ее теперешний лексикон, впрочем, оставался вполне ходульным, даже когда она визжала).
Я чувствовал себя загнанным в угол, как серебряная горошина, залученная в центр игрушечного лабиринта. Грозная толпа, сдерживаемая Джи Би, главным врачом, оттеснила меня от выхода; пришлось ретироваться в отдельную палату Бриджет, где я узрел с чувством облегчения (все та же «аврорность», увы), что по ту сторону ранее незамеченной, полуотворенной стеклянной двери растянулся на баснословное расстояние внутренний двор или только одна благоустроенная часть внутреннего двора с легко одетыми пациентами, циркулирующими по геометрии газонов и садовых дорожек или мирно сидящими на скамейках. Шатаясь, я вышел наружу, и, когда мои ступни в белых носках коснулись холодного дерна, я заметил, что паскудная бродяжка распустила у щиколоток завязки длинных полотняных подштанников, что были на мне. Как-то, где-то я сбросил и растерял всю остальную свою одежду. Стоя там, с головой, переполненной чернотой почти неведомой мне доселе боли, я ощутил порыв какого-до движения по ту сторону двора. Там, там, вдалеке, сестра Долан или Нолан (на таком расстоянии эти тонкие различия уже не имели значения) вышла из дальнего крыла госпиталя и бросилась ко мне на помощь. Двое мужчин следовали за нею с носилками. Участливый пациент подобрал оброненное ими одеяло.
«Знаете что, знаете что… вам не следовало этого делать, — крикнула она, задыхаясь. — Не двигайтесь, они помогут вам встать (я повалился на дерн). Если бы вы сбежали после операции, вы бы могли умереть прямо на этом месте. Подумайте, в такой славный денек!»
И меня понесли два дюжих носильщика, от которых всю дорогу смердело (от переднего непрерывно, а от заднего — ритмичными порывами), — но не в постель Бриджит, а в настоящую больничную койку в трехместной палате, где меня положили между двух стариков, умиравших от воспаления мозга
[148].
4
Деревенские розы
13. IV. 46
Мое решение, Вадим, не подлежит обсуждению. Тебе придется смириться с моим уходом, как с fait accompli.[I] Если бы я действительно любила тебя, я бы тебя не бросила, но я никогда тебя по-настоящему не любила, так что, может быть, эта твоя выходка (наверняка не первая со времени нашего приезда в эту зловещую «свободную» страну [II]) для меня лишь повод, чтобы с тобою расстаться.
Мы никогда не были так уж счастливы вместе, ты и я, за все двенадцать [III] лет нашего брака. С самого начала ты относился ко мне как к очаровательному, послушному, но определенно не оправдавшему ожиданий дуровскому зверьку [IV], которого ты пытался выучить гадким аморальным трюкам — осуждаемым в качестве таковых, как говорит моя верная подруга (без которой я бы, наверное, не выжила в мертвенном Квирне [V]), передовыми научными светилами нашей родины. С другой стороны, я была так неприятно ошеломлена твоим trenne (sic) [VI] de vie, твоими привычками, твоими чернокудрыми [VII] друзьями, твоими декадентскими романами и — почему не признать? — твоим патологическим отвращением к Искусству и Прогрессу в Стране Советов, включая восстановление миленьких старых церквей [VIII], что я бы развелась с тобой, если бы смела расстроить [IX] бедных папу и маму, которые так страстно желали по своей гордости и простодушию, чтобы, обращаясь к их дочери, люди (помилуйте, какие люди?) говорили «Ваше Сиятельство».
Теперь подходим к важному требованию, к безусловному запрету. Никогда, никогда — по крайней мере покуда я жива — никогда, повторяю, не пытайся вступить в связь с ребенком. Я не знаю — Нелли в этом лучше разбирается, — каково положение дел с юридической стороны, но я знаю, что в определенных вещах ты джентльмен, и сейчас я обращаюсь к джентльмену, к нему взываю: прошу, прошу, держись подальше! Если же какая-нибудь ужасная американская хворь поразит меня, помни, я хотела бы, чтобы она была воспитана как православная христианка [X].
Мне было жаль узнать, что ты попал в больницу. Это твой второй и, надеюсь, последний припадок неврастении [XI] с тех пор, как мы совершили ошибку, покинув Европу, вместо того чтобы спокойно ждать, когда Советская армия освободит ее от фашистов. Прощай.
P. S. Нелли прибавит несколько строк.
Спасибо, Нетти. Я и впрямь буду краткой. Сведения, переданные нам женихом Вашей подружки и его матушкой [XII], святой женщиной, исполненной бесконечного сочувствия и здравого смысла, были лишены, по счастью, элемента грозной неожиданности. Соседка по комнате Береники Мудье (та самая, что украла граненный под хрусталь графин, подаренный мне Нетти) еще года два тому назад распространяла кое-какие странные слухи. Я старалась оградить Вашу чувствительную жену, не допуская, чтобы эти сплетни доползли до нее или, на худой конец, чтобы не кто-то чужой, а я сама указала ей на них очень косвенным, полушутливым образом — спустя какое-то время после того, как эти блудницы съедут. Теперь поговорим начистоту (talk turkey) [XIII].
Я уверена, что никаких сложностей с отделением ее имущества от Вашего не возникнет. Она говорит так: «Пусть забирает бесчисленные экземпляры своих романов и все изодранные словари», но у нее должны остаться ее домашние сокровища, например мои маленькие подарки ей ко дню рождения: посеребренная чаша для икры, шесть светло-зеленых бокалов выдувного стекла и проч.
Я как никто могу посочувствовать Нетти в этой семейной катастрофе, потому что мое собственное замужество во многих, очень многих отношениях напоминает ее. А ведь все так счастливо начиналось! Я оказалась без средств к существованию, затерянная на территории, внезапно захваченной эстонскими фашистами, — бедная, гонимая войной московская девчушка [XIV]. Тогда-то я и встретила профессора Лэнгли в очень романтических обстоятельствах: я была приставлена к нему переводчицей (изучение иностранных языков поставлено в Стране Советов на беспримерно высокий уровень); когда же я была отправлена по морю вместе с другими Ди-Пи в США и мы вновь встретились и поженились, все пошло не так: днем он попросту игнорировал меня, а наши ночи были исполнены несовместимости (incompatibility) [XV]. Единственным полезным следствием стало то, что я, так сказать, унаследовала адвоката, мистера Горация Пеппермилла, который согласился проконсультировать Вас и оказать Вам помощь в улаживании всех деловых формальностей. С Вашей стороны было бы разумно последовать примеру проф. Лэнгли и предоставить Вашей жене месячное содержание, положив в то же время в банк изрядную «гарантийную сумму», которая может быть предоставлена ей в крайних случаях и, разумеется, после Вашей кончины или при продолжительной смертельной болезни. Мы не обязаны напоминать Вам, что миссис Благово по-прежнему должна регулярно получать свой обычный чек, вплоть до особого указания.
