«Приезжай к нам в Квирн поскорей, поскорей, Долли», — сказал я, когда все мы стояли на тротуаре со сплошь черным контуром гор на фоне аквамариновых небес, и альпийские галки резко взмывали стаей, улетая на ночлег, далеко-далеко.
Не могу объяснить своей ошибки, но она разозлила Беллу сильнее, чем что-либо и когда-либо злившее ее.
«Как он сказал? — воскликнула она, переводя взгляд на Луизу, на своего дружка и снова на Луизу. — Что это значит? Почему он назвал меня „Долли“? Кто она такая, черт возьми?! Почему, почему (поворачиваясь ко мне), почему ты так сказал?»
«Обмолвка, прости», — ответил я, обмирая, пытаясь все обратить в сновидение, в сновидение об этой последней ужасной минуте.
Они поспешили к своему крошечному «Клопу», он чуть впереди, то слева, то справа от нее, уже вспарывая воздух автомобильным ключиком. Аквамариновое небо теперь было безмолвно, темно и пусто, с одною звездообразной звездой, о которой я как-то давным-давно, в другом мире, написал по-русски элегию.
«Какой обаятельный, доброжелательный, культурный и очень привлекательный молодой человек! — сказала Луиза, когда мы втиснулись в лифт. — Ты как, в настроении сегодня? Прямо сейчас, а, Вад?»
Часть пятая
1
Эту предпоследнюю часть «Арлекинов»
[196], этот искрометный эпизод моего в целом инертного существования ужасно трудно изложить на бумаге: он напоминает мне те упражнения за провинность, которые суровейшая из моих французских гувернанток придумывала мне в наказание — переписать cent fois (свист и плевок) какую-нибудь старинную поговорку — за то, что я к иллюстрациям в ее Petit Larousse
[197]добавил на полях некоторые собственные, или за то, что исследовал под партой ножки Лалаги
[198] Л., моей маленькой кузины, с которой у нас были общие уроки в то незабываемое лето. И хотя я не раз пересказывал перед полным залом своих собственных, строчащих страницу за страницей или дремлющих «я» историю моего стремительного визита в Ленинград в конце шестидесятых, я все еще не уверен ни в необходимости, ни в успешности разрешения этой гнетущей задачи. Но ты все взвесила, ты, нежно-непреклонная, о да, и ты решила, что я должен описать свои приключения, дабы придать некоторое подобие значительности жалкой участи моей дочери.
Летом 1960 года Кристина Дюпраз, которая между крутым обрывом и шоссе обустраивала летний лагерь для детей-инвалидов, как раз восточнее Лариве, сообщила мне, что Чарли Эверет, один из ее помощников, исчез вместе с Беллой после того, как сжег в гротескной церемонии (которую она представляла себе лучше, чем я) свой паспорт и американский флажок (нарочно для этой цели купленный в сувенирной лавке), «прямо посреди сада за зданием советского консульства», после чего новоявленный «Карл Иванович Ветров» и восемнадцатилетняя Изабелла, моя ci-devant дочь, подверглись в Берне какой-то пародийной процедуре бракосочетания и поспешно отбыли в Россию.
С тою же самой корреспонденцией я получил приглашение обсудить в Нью-Йорке с одним известным compére мое неожиданное попадание на первое место в списке самых популярных авторов, а также запросы от японских, греческих, турецких издательств и открытку из Пармы с каракулями: «Браво за „Княжество“ от Луизы и Виктора». Что это был за Виктор, я, между прочим, так никогда и не узнал.
Отмахнувшись от всех своих деловых забот, я вновь предался — после стольких лет воздержания! — волнующей усладе секретных изысканий. Слежка была моим clystère de Tchékhov
[199] еще даже до того, как я женился на Айрис Блэк, чья поздняя страсть к сочинению бесконечного детективного романа воспламенилась от какого-то намека, что я, должно быть, случайно обронил (как пролетающая птица роняет переливчатое перышко), приоткрыв ей тайну моей деятельности на обширной и мглистой ниве Службы. В меру сил я кое-что сделал для своих руководителей. То дерево, голубой ясень, насечку в коре которого, как я заметил, двое «дипломатов», Торниковский и Каликаков, использовали для обмена сообщениями, все еще стоит, грубо-рубцеватое, на вершине холма над Сан-Бернандино. Однако ради структурной экономии я изъял эту занятную линию из настоящего повествования о любви и прозе. Впрочем, само ее наличие теперь помогает мне отвратить — хотя бы на время — безумие и душевную муку безнадежного сожаления.
Разыскать в Соединенных Штатах родственников Карлуши, а именно двух его тощих теток, ненавидевших паренька даже сильнее, чем друг дружку, оказалось проще простого. Тетка Номер Один заверила меня, что он никогда не покидал Швейцарии, — она все еще продолжала получать у себя в Бостоне его, славшиеся по сниженному тарифу, письма. Тетка Номер Два, Филадельфийское Страшилище, сказала, что он обожает музыку и прозябает в Вене.
Я переоценил свои силы. Серьезный рецидив почти на целый год упрятал меня в госпиталь. Полный покой, предписанный всеми моими докторами, был вскоре нарушен вынужденным участием вместе с моим издателем в долгой судебной тяжбе по защите моего романа от обвинений в непристойности, предъявленных чопорными цензорами. Я вновь слег. До сих пор еще чувствую натиск галлюцинаций, осаждавших меня в ту пору, когда поиски Беллы каким-то образом сплелись с судебным спором по поводу моего романа, и я видел так же ясно, как видишь горы или корабли, большое здание со светом во всех окнах, надвигавшееся на меня то с одной, то с другой стороны, сквозь стены больничной палаты, как бы в поисках слабого места, найдя которое оно пробилось бы внутрь и раздавило бы мою койку.
В конце шестидесятых я узнал, что Белла действительно замужем за Ветровым, но что он отослан на неведомую работу в какой-то далекий край. Затем пришло письмо.
Его переслал мне один почтенный пожилой коммерсант (назову его А. Б.) с запиской, сообщавшей, что он подвизается «в текстильном деле», хотя по профессии «инженер», что он представляет «в США интересы советского предприятия и наоборот», что письмо, которое он прилагает, передала ему одна особа, служащая в его ленинградской конторе (назову ее Дорой), и касается моей дочери, «с которой он не имеет чести быть знаком, но которая, как он полагает, нуждается в моей помощи». Он еще присовокупил, что через месяц должен лететь обратно в Ленинград и будет рад, если я «свяжусь с ним». Письмо от Доры было написано по-русски.
