Шаги приближались. Кто-то был здесь и ждал, когда она обратит на него внимание. Пенелопа обернулась и вместо Ричарда увидела Дануса. Сбитая с толку, запутавшись во времени, она глядела и думала: незнакомец.
— Я вам помешал, — сказал он.
Знакомый голос разрушил чары. Она постаралась взять себя в руки и стряхнуть воспоминание о прошлом, потом с трудом улыбнулась:
— Нет-нет. Просто я задумалась.
— Может быть, мне лучше уйти?
— Не нужно. — Он был один. На нем был темно-синий джемпер. Глаза, внимательно глядевшие на нее, казались удивительно блестящими, ярко-голубыми, немигающими. — Я прощаюсь с «Собирателями ракушек». — Она подвинулась и слегка постучала рукой по кушетке. — Садись, составь мне компанию.
Он сел, слегка повернув лицо в ее сторону, оперся одной рукой о кушетку и скрестил ноги.
— Вам сегодня лучше?
— Лучше? — Она не могла понять, о чем он говорит.
— Антония сказала: вчера вечером вы плохо себя чувствовали.
— Ах вот что, — ответила Пенелопа, как о чем-то не стоящем внимания. — Просто вчера я устала. Сегодня утром я прекрасно себя чувствую. Как ты нашел меня?
— Портье сказал, что вы здесь.
— А где Антония?
— Укладывает вещи.
— Укладывает вещи? Уже? Но мы ведь уезжаем только завтра утром.
— Она мои вещи укладывает. Я специально пришел сюда сказать вам об этом. И о многом другом тоже. Мне нужно сегодня уехать. Я хочу успеть на лондонский поезд, чтобы вечером пересесть на ночной до Эдинбурга. Мне непременно надо быть дома.
Только одна причина могла вызвать такой срочный отъезд Дануса, подумала Пенелопа и спросила:
— Что-то случилось дома? Кто-нибудь из твоих заболел, да?
— Нет. Дома все здоровы.
— Тогда почему ты уезжаешь? — Она вспомнила вчерашний разговор и Антонию в слезах у себя на кровати. «Ты должна быть честной и правдивой», — сказала она вчера вечером, уверенная с высоты своего жизненного опыта, что дает ей самый правильный совет. И вот, по всей видимости, она просто влезла не в свое дело. Вмешалась и все испортила. Ее план оказался никудышным. Храбрость Антонии, ее решимость выложить все без утайки, как видно, не помогла прояснить ситуацию; откровенность привела лишь к столкновению, возможно, даже к роковой ссоре, и они с Данусом пришли к выводу, что им остается только одно — расстаться. Другого объяснения быть не может. Ей захотелось плакать. — Это я во всем виновата, — сказала она, — только я одна.
— Никто ни в чем не виноват. И вы тут совсем ни при чем.
— Но это ведь я сказала Антонии…
— И были правы, — перебил он. — И если бы вчера вечером Антония ничего мне не сказала, то я бы сам ей все сказал. Потому что вчера — а мы вчера весь день были вместе — был своего рода перелом. Все переменилось. Как будто мы перешли какой-то рубеж. Все стало просто и ясно.
— Она тебя любит, Данус. Ты не можешь этого не видеть.
— Именно поэтому мне и нужно ехать.
— Неужели она для тебя так мало значит?
— Нет, совсем наоборот. Очень много. Это не просто любовь, это нечто большее. Она стала частью меня самого. Расставаясь с ней, я как будто режу по живому. Но ничего не поделаешь — так надо.
— Я что-то не вполне понимаю.
— Это естественно.
— Так что же, наконец, вчера произошло?
— По-моему, вчера мы оба вдруг стали взрослыми. А может быть, выросло то чувство, что было между нами. До вчерашнего дня все, что мы делали вместе, было не важным, будничным, преходящим. Мы вместе работали в вашем саду, плавали в море в Пенджизале. И все это легко, несерьезно, играючи. В этом, скорее всего, была моя вина. Я не хотел серьезных отношений. Это совсем не входило в мои планы. И вот мы поехали вчера в Манаккан. Я уже рассказывал Антонии о своей мечте завести когда-нибудь собственное хозяйство, и мы все это не раз обсуждали, но как-то так, походя, несерьезно, и мне даже в голову не приходило, как близко к сердцу принимала она наши разговоры. А вчера, когда Эверард Эшли стал показывать нам свое хозяйство, случилось нечто странное и неожиданное. Мы вдруг стали парой единомышленников. Как будто нам суждено впредь делать все совместными усилиями. Антония с таким интересом и энтузиазмом расспрашивала обо всем Эверарда, высказывала столько полезных идей и предложений, что вдруг посреди теплицы для помидоров совершенно неожиданно меня осенило, что она — это неотъемлемая часть моей будущей жизни. Часть меня самого. Я не представляю себе жизни без Антонии. Чем бы я ни занимался в будущем, я хочу, чтобы она была рядом, что бы со мной ни случилось, хочу, чтобы она разделила мою судьбу.
— И что же мешает этому осуществиться?
— Две вещи. Одна — чисто практическая сторона дела. Мне нечего предложить Антонии. Мне двадцать четыре года, и у меня нет ни денег, ни дома, ни собственных средств, и весь мой доход — это зарплата поденного садовника. Тепличное хозяйство, собственный дом — это недостижимая мечта. Эверард Эшли работает на паях с отцом, а мне надо будет все это купить, денег же у меня нет.
— Но есть банки, дающие деньги в кредит, и безвозвратные государственные субсидии. — Пенелопа подумала о его родителях. Из тех скупых фраз о себе, которые время от времени можно было услышать от Дануса, у нее создалось впечатление, что он вырос в семье, которая если и не купается в роскоши, то во всяком случае хорошо обеспечена. — А что твои родители, не могли бы они тебе помочь?
— Могли бы, но не в такой степени.
— Ты просил их?
— Нет.
— А о своих планах на будущее рассказывал?
— Еще нет.
Такая беспомощность была для нее полной неожиданностью и вызывала досаду. Данус очень ее разочаровал, и она чувствовала, что теряет терпение.
— Я, конечно, не знаю, но, по-моему, нет никаких оснований падать духом. Вы с Антонией нашли друг друга, полюбили и жаждете всю жизнь прожить вместе. Вам необходимо крепко держаться за свое счастье и стараться не выпустить его из рук. Вы просто не имеете морального права упускать такой шанс, он может никогда больше не представиться. Разве это так уж страшно, если придется все начинать с нуля? Антония пойдет работать, в ее возрасте все жены работают. Молодым семьям часто удается сводить концы с концами просто потому, что они умеют правильно расставить приоритеты. — Он ничего не ответил, и она продолжала: — Я думаю, всему виной твоя гордость. Глупая непомерная шотландская гордость. А если это так, то, стало быть, ты думаешь только о себе. Как ты можешь уехать сейчас и оставить ее одну, зная, что она будет очень страдать? Данус, неужели ты можешь вот так отвернуться от любви?
— Я сказал, что есть две вещи. И рассказал вам только об одной.
— А вторая?
— Я эпилептик, — сказал он.
