Я сидел в машине и слушал, слушал. Я не различал ни маяка, ни луча света в Одиноком заливе. Я лишь слышал Сирену, Сирену, Сирену. И звучала она как зов чудища.
Я сидел там и жалел, что сказать мне нечего.
А если я скажу…
А если я скажу, предположив,
Что динозавр не мёртв, а жив?
Да вот же он – ожившая гора,
Припарковался посреди двора.
Ура!
Что ты почувствуешь —
восторг или испуг?
Ты фыркнешь, хмыкнешь,
захихикаешь, не веря,
А может, выбежишь за двери,
Надеясь вопреки надежде —
ну, а вдруг?
Да всякий выбежит – и я, и ты,
мой друг!
Мы в древних ящеров с пелёнок
влюблены —
Они заполонили наши сны.
Они девчонкам и мальчишкам
любы —
Да старики, и те готовы
Отдать все золотые зубы,
Чтоб динозавра повстречать живого
Бульвара посреди.
Гляди!
Пока мы пялимся во все глаза,
Автоинспектор, грозный страж закона,
Штрафует динозавра за
парковку посреди газона.
Дотошно и невозмутимо он
Заносит в протокол урон,
И где, и как урон был нанесён,
Протягивает вверх талон,
И говорит: «С вас штраф!»
И бронтозавр уходит вон,
Штрафной талон в зубах зажав.
Придя в себя, инспектор, вероятно,
Сейчас же кинется обратно,
Туда,
Где нежилась зубастая громада,
А дети с туши не сводили взгляда –
Шепча: «Вот это класс!
Вот это да!»
А после разбежались по домам
Порадовать и пап, и мам
Своим рассказом небывалым:
Жаль, полицейский проморгал
такое диво!
Ну до чего ж несправедливо —
Столкнувшись с этим первобытным
самосвалом
Строчить свой протокол,
не думая о том,
Откуда раздаётся гром.
Увы, парковка девственно пуста:
Ни пасти, ни хвоста!
Лишь на газоне – граффити погадок.
Но дворник завтра наведёт порядок,
И даже дети не дадут ответ,
Был здесь красавец ящер – или нет.
Тираннозавр Рекс
Дверь открылась во тьму. Чей-то голос рявкнул: «Закройте!» – точно пощёчину отвесил. Гость прошмыгнул внутрь. Дверь грохнула. Он выругался про себя. Тот же неприятный голос подчёркнуто-страдальчески протянул:
– Господи. Это вы, Тервиллигер?
– Да, – подтвердил Тервиллигер. Справа от него на тёмной стене кинозала смутно белел экран. Слева в воздухе выписывал огненные арки огонёк – кто-то разговаривал, зажав в губах сигарету.
– Вы опоздали на пять минут!
«Вас послушать – так на все пять лет», – подумал Тервиллигер.
– Просуньте ваш фильм в дверь проекционной. Да пошевеливайтесь там!
Тервиллигер сощурился.
Ему удалось рассмотреть пять обширных кресел. Сопя и тяжело дыша, обильная чиновничья плоть шевелилась и ёрзала, перетекая к креслу посередине, где, почти в полной темноте, сидел и курил какой-то мальчуган.
Нет, поправился Тервиллигер. Никакой не мальчуган. Это он. Джо Кларенс. Кларенс Великий.
Крохотный ротик открылся и закрылся точно марионеточный, выдыхая дым.
– Ну?
Тервиллигер проковылял назад и передал плёнку киномеханику; тот сделал непристойный жест в сторону кресел, подмигнул Тервиллигеру и захлопнул дверь кинобудки.
– Господи ты боже мой, – вздохнул тонкий голосок. Зажужжал зуммер. – Механик, запускай!
Тервиллигер ощупал ближайшее кресло, ощутил под рукой чьё-то тело, отпрянул и остался стоять, кусая губу.
С экрана хлынула музыка. В шквале барабанного грохота рождался его фильм.
ТИРАННОЗАВР РЕКС: ЯЩЕР-ГРОМОВЕРЖЕЦ
Снят методом покадровой съёмки. Куклы и анимация Джона Тервиллигера. Киноочерк о формах жизни на Земле за миллиард лет до Рождества Христова.
Зазвучали негромкие иронические аплодисменты: в центральном кресле детские ручонки несколько раз мягко соприкоснулись в хлопке.
Тервиллигер зажмурился. Снова зазвучала музыка, выдернув его из задумчивости. Последние титры поблёкли, утонули в мире первозданного солнца, сырой хмари, ядовитых дождей и буйной растительности. Утренние туманы растекались по вековечным морским побережьям, где ветер рассекали громадные летучие порождения снов и кошмаров. Птеродактили, эти смертоносные коршуны, гигантские треугольники, состоящие из костей и прогорклой кожи, бриллиантовых глаз и покрытых налётом зубов, пикировали вниз, хватали добычу и взмывали прочь, держа вопящее мясо в пастях-ножницах.
Тервиллигер заворожённо впился глазами в экран.
В зелёных кущах джунглей – шорохи и шелесты, гудят насекомые, подёргиваются усики, в жирной маслянистой слизи плещется слизь, броня налеплена поверх брони. На солнечных полянах и в сумраке рыщут ящеры – детища безумных воспоминаний Тервиллингера о мести, облечённой в плоть, и о панике, обретшей крылья.
Бронтозавр, стегозавр, трицератопс. Как легко слетают с губ эти неуклюжие многотонные имена!
Гигантские чудища точно уродливые машины войны и смертоубийства, раскачиваясь, брели по заросшим мхом лощинам, на каждом шагу сминая тысячу цветов, внюхиваясь в воздух, раздирая небеса надвое каждым воплем.
«Мои красавчики, – думал Тервиллигер, – мои ненаглядные милашки. Сплошь жидкий латекс, резиновая губка, стальные сочленения на шарнирах, все они – вымечтаны во сне, вылеплены из пластилина, сварены и заклёпаны, скручены-перекручены и оживлены вручную. Половина их – не больше моего кулака, остальные не крупнее той самой головы, из которой они взялись».
– Господи милосердный! – раздался из темноты тихий восхищённый голос.
Шаг за шагом, снимок за снимком, стоп-кадр за стоп-кадром, он, Тервиллигер, провёл своих зверюг через все позы: смещал каждую фигурку на долю дюйма, фотографировал, сдвигал ещё на волосок, фотографировал снова, на протяжении долгих часов, и дней, и месяцев. А вот теперь эти уникальные картинки, эти жалкие восемьсот футов киноплёнки, стремительно прокручивались в проекторе.
«Смотрите! – подумал он. – Я никогда к этому не привыкну. Смотрите! Они оживают!»
Резина, сталь, пластилин, змеиная латексная оболочка, стеклянный глаз, фарфоровый клык – всё это неуклюже бредёт, тяжело топочет, широко шагает грозными стадами через ещё безлюдные континенты, через ещё несолёные моря, как если бы миллиард лет сгинул в никуда. Они и вправду дышат. Они и впрямь сотрясают воздух громом. Невероятно!
